Атем

— Так, а почему она назвала тебя «отважной»? — пытался я найти в головоломке нить логики.

— Не она, а бабушка.

— Что-то я вконец запутался, — потянулся я за чаем, а Дэни хрипло рассмеялась, изрядно напугав своим прилично севшим голосом.

— Старая детская книжка, бабушка читала её мне на ночь, когда я приезжала погостить. «Отважная» — потому что сказки страшные. А вот зачем здесь фотография мамы — не знаю, не моих рук дело, — пожала она плечами.

— Страшные? Заметь, у братьев-то Красная Шапочка остаётся в живых, в отличие от вашего дорогого Шарля, не пожалевшего маленький Красный Шаперон.

Дэниэль вновь громко рассмеялась, чуть запрокинув голову и положив ладонь на лоб.

— А почему «Эли»?

— Потому что не знаю. Так меня только бабушка гордо величала.

— А я могу?

Кокетливые ямочки, появившиеся на румяных щеках, по-видимому, стали утвердительным ответом.

— Я вовсе не претендую на роль бабушки, — зачем-то добавил я.

— Значит, на роль серого волка?

— Нет. Возможно… — Сияющая на её лице обворожительная улыбка совершенно спутывала мысли. — Нет, точно нет. Разве что… Эли... — неожиданно имя само сорвалось с губ, и мы оба замерли, глупо улыбаясь друг другу, — хочешь чаю?

45

— «Много я по свету рыскал…»

— Зачем? — Отпив из кружки, Дэни подняла на меня глаза, и я похлопал по книжке, давая понять, что то были всего лишь строки сказки. — Ой, продолжай, — повела она ладошкой.

— Разрешаешь? — засмеялся я, устроившись удобней и закинув ноги на подоконник.

Дэни зябко поёжилась и показала, что готова слушать.

— «Много рыскал, — продолжил я, — бывал везде да ещё за триста вёрст. Вот и попал я в сказочное царство, за тридевять земель, в заоблачное государство. Кто там не бывал, тот и чудес не видал».

— Ой! — вдруг вскрикнула Дэни. — Дождь так хлестнул по стеклу, словно снегом осыпало, — прошептала она, заметив моё замешательство.

Я понимающе кивнул и вернулся к чтению:

— «Иду я раз по полю широкому, по берегу реки высокому, гляжу — стоит толпа народу, все смотрят в воду, а по воде стальная наковальня плывёт, а рядом с ней два жернова переплывают омут…»

— Два чего? — уточнила Дэни.

— Жернова.

— Что это?

— Что-то типа портативной мельницы.

— А, поняла! Похоже на французское слово, но без «штайн» на конце.

— Может быть. Продолжу?

— Угу, — задорно улыбнулась.

— «…Плывут и не тонут. Пошёл я оттуда на погост…»

— Куда?

— Давай я принесу немецко-французский словарь, и мы упростим задачу.

— У тебя с собой? — удивилась она.

— Нет. А у тебя?

— Зачем он мне? Это же явно какое-то старое словечко, которое я и со словарём не поняла бы. А ты в этом разбираешься.

— В старье?

— В словах, — опять кокетливая улыбка.

— Эли, — укоризненно качнул я головой, и снова вырвалось это имя, незаметно наполняющееся для меня новым смыслом. — Погостом, как верно ты подметила, в старину называли кладбище, располагавшееся где-нибудь на отшибе деревеньки.

— Увидел наковальню с жерновами и пошёл на кладбище? Хм, — брюзгливо фыркнув, свела она на переносице брови.

— Пошёл на церковное кладбище, значит… так… «А случилось это летом, и вот иду я на погост и вижу — сидят лягушки на льду и нюхают резеду…»

— Что нюхают? — раскашлявшись, залилась Дэни смехом.

— Траву, наверное, какую-нибудь, — пожал я плечами, расхохотавшись вслед за ней. — «Сидят и нюхают. А тут к ним бабочка подсела, зуб от железной бороны съела». Не спрашивай — не знаю, — предвидя зародившийся в её глазах вопрос, ответил я. — «Съела и оттого так растолстела, что подняться не может, плачет да железо гложет. Пришлось мне ещё диковину видеть, как четыре брата-хвата…» Бойких брата, — уточнил я, поправив съехавшие на нос очки. — «Зайца они ловили, хоть и калеками были: один слепой, другой хромой, третий глухой, четвёртый безрукий. И поймали они косого, да ещё какого! Слепой подсматривал, глухой подслушивал, немой «держи!» кричал, безногий в погоню бежал, а безрукий за уши держал. Видел я ещё, как ребятишки на челноке вздумали плыть по суше, не по реке. Вдруг, откуда ни возьмись, ветры подули, они все на горе и потонули. Диковинные там звери и птицы, не так как у нас, а крупнее во сто раз. Раки хоть и задом ходят, а всё-таки рысака легко обходят. Да то ли ещё там бывает — жареные куры летают, сами в рот норовят попасть, кушай их всласть! Не хочешь ли сам в этой стране побывать? А мне пора сказку кончать».

— Нет, спасибо, — одновременно выпалили мы.

— Нужно позвонить маме, — вдруг сказала Дэни, а её взгляд застыл на каком-то предмете над моей головой, заставив меня обернуться.

На стоявших на холодильнике электронных часах светились четыре зелёные цифры «четырнадцать сорок семь».

— Время Монреаля, — разъяснила Дэни.

— Мне уйти или заварить ещё чаю? Но следующая сказка будет за тобой.

46

Стоило включить в кухне свет, как всё царившее здесь волшебство вмиг исчезло. А донёсшийся с улицы звук взвизгнувших тормозов автомобиля окончательно прогнал сковавшую воздух таинственную тишину.

Закрыв за собой дверь, Дэни вышла в соседнюю комнату, чтобы, как она выразилась, «получить медицинскую консультацию». Впрочем, в её желании — не делать из меня непредумышленного подслушивающего — не было особого толка: я всё равно вполне отчётливо слышал её речь, но моих знаний французского было явно недостаточно, чтобы понять, о чём именно она говорила с матерью.

Поставив чайник на плиту, я стал рассматривать книги, лежащие на холодильнике. Раньше их здесь не было. Все — учебники по медицине: фармакология, анатомия человека, гематология, клинические проблемы фибринолиза, клиническая генетика, методы генной терапии, аневризмы аорты, биохимия, клиническая ангиология. Я изучал причудливые картинки, надеясь понять, что скрывается за непонятными словами.

— Андрена… адренглумеру… адреногломерулотропин. Чёрт язык сломит! — положил учебник обратно на холодильник.

Как говорится, помяни лихого. Взгляд зацепился за какой-то блокнот, внутри которого была заложена ручка. «Надеюсь, это сборник кулинарных рецептов», — открыл я его, смирившись с тем, что по прибытии в ад мне придётся пройти ещё и тот его круг, где нарушителям таинства личной жизни выжигают глаза раскалённой лавой.

Да, это был новый дневник Дэни. Запись одна, датирована понедельником двадцать второго октября. Но речь в ней шла и о событиях предыдущего дня, вернее, утра, и нашего совместного завтрака. Раскрылась тайна «блинчиков». Раскрылась чрезмерно детально, обнажив эмоциональную часть души Дэни. Все мои выдвинутые ранее гипотезы не обрели подтверждения на бумаге. Причиной её слёз были воспоминания. Вот так всё просто и по-женски логично.

«Осеннее утро встречает тусклым светом. Густой поролоновый воздух комнаты насквозь пропитан ночными сновидениями. За окном, рассевшись по ветвям, надрывая глотки, кричат чёрные вороны. Зачем? Отчего так рано? Почему всегда в шесть утра? Нужно вставать. Босиком по холодному полу до ванной. Маленький пушистый коврик приветливо ласкает ступни ворсинками. И хочется убежать обратно под одеяло, туда, к манящему уюту хлопка. Но вот ледяная вода касается лица, а в стылый воздух врывается резкий мятный привкус зубной пасты. Утро обретает кристальную свежесть. Улица пуста и угрюма. Горят фонари. Погода по-прежнему нашёптывает колыбельную. Прощай коврик, опять тёмный коридор и холоднющий пол. Брр! Знать бы, как зажечь свет. Нет, не нужен. Глаза протестуют. Тело просится в постель, но аромат чего-то вкусного цепляет нос на крючок и тащит за собой. Синий сумеречный свет пугающе окутал столовую. Мебель скрылась в черноте теней. По крыше гулко стучит дождь. И только в кухне над плитой светятся два тусклых огонька. Единственный обетованный островок тепла во всём доме! Мама готовит завтрак. Нет, не мама. Штэфан. Вооружился лопаткой и стряпает блинчики, вон какая гора выросла на тарелке! Стоит, повернувшись спиной, не замечает, напевает под нос бессловесную мелодию. А на дворе новое тысячелетие, значит, не прозвучит привычное «пятнадцать минут на завтрак». Значит, не нужно будет впопыхах допивать горячий чай, и не нужно будет обувать ненавистные резиновые сапоги и шлёпать по лужам на занятия. Не будет этого парада нелепых прямоугольных рюкзачков, спешащих поскорее ворваться внутрь школы, чтобы укрыться от непогоды. И не нужно мучиться с непокладистым зонтиком, не желающим закрываться с первого раза. Не будет мокрого и грязного пола в огромном холле. Не будет месьё Бонне, прикрикивающего: «Не бегать! Скользко!» И первого сонного урока не будет…»