Чуковский

Многие пишут, что с началом войны наступило, как ни странно, освобождение. Страна жила в путах липкого страха, во всеобъемлющем вранье, в путанице понятий – и вдруг все стало с головы на ноги, зло оказалось понятным, идентифицируемым и, что немаловажно, – внешним.

писал Николай Глазков в 1942 году.

Ослаб идеологический контроль, неусыпное око партийного руководства сосредоточилось на спасении страны от внешней угрозы; организация обороны, мобилизация, вооружение армии, эвакуация промышленности и населения, снабжение армии и населения едой, одеждой и всем необходимым – за этими настоящими, срочными, требующими немедленного и стопроцентного внимания заботами никому особого и дела больше не было до выполнения очередных задач, поставленных ВКП(б) перед советской литературой. Ею более никто не руководил. Советские мастера пера, как сотрудники журнала, которому вдруг не продлили финансирование, ходили в Союз писателей каждый день – чуть ли не с вопросом: «А нам-то теперь что делать?» – а по большей части, конечно, за более подробной информацией, фрагменты которой слабо стекались отовсюду: новости о мобилизованных и уходящих на фронт, от родственников в других городах, скудные новости «сверху», доходящие от руководства ССП, – все это дополняло официальную информацию и позволяло из мозаики создать хоть какое-то подобие общей картины.

24 июня было создано Совинформбюро – информационное агентство, задачу которого правительство сформулировало так: «Освещать в печати и по радио международные события, военные действия на фронтах и жизнь страны». Агентство руководило работой советских средств массовой информации и готовило материалы об армии и работе в тылу для иностранных изданий и радио. «В составе Советского Информбюро была образована литературная группа. В ее работе участвовали многие известные советские писатели и журналисты. Среди них Н. Вирта, Вс. Иванов, В. Инбер, В. Катаев, Б. Лавренев, Л. Леонов, Н. Никитин, А. Новиков-Прибой, П. Павленко, Е. Петров, Б. Полевой, О. Савич, Л. Сейфуллина, С. Сергеев-Ценский, К. Симонов, В. Ставский, Н. Тихонов, А. Толстой, К. Тренев, П. Тычина, А. Фадеев, К. Федин, К. Финн, К. Чуковский, М. Шагинян, М. Шолохов, И. Эренбург и многие другие. В Совинформбюро также сотрудничали немецкие писатели-антифашисты В. Бредель, Ф. Вольф», – пишет С. Красильщик в статье «Летопись огненных лет. Писатели в Совинформбюро (1941–1945)». Чуковский стал сотрудничать в Совинформбюро с начала войны – писал статьи, выступал на радио, делал переводы для англо-американской редакции.

Жили Чуковские пока в Переделкине. В июле началась эвакуация писательских детей. Лидия Корнеевна, еще слабая после недавней операции, с почти десятилетней дочерью Люшей и четырехлетним племянником Женей, с Люшиной няней Идой Куппонен 28 июля отправилась пароходом в Чистополь (К. И. писал невестке Марине: «На чудесном пароходе»; Лидия Корнеевна вспоминала потом бомбежку ТЭЦ, возле которой плыл пароход: бомбы падали рядом, а она в темноте читала детям пушкинского «Гусара», и маленький Женя хохотал). Дети Николая Корнеевича уехали с матерью из Ленинграда, какое-то время неясно даже было куда. В конце июля К. И. отправил дочери короткую весточку, в которой всей информации о себе было – «у нас все по-прежнему».

Сведения о повседневной жизни К. И. в это время можно почерпнуть только из его кратких писем дочери и редко – старшему сыну: «Сейчас пришло письмо от Бобы… Я и мама здоровы. Живем в Москве. Я сочинил о Гитлере стихи. Сдал в Детиздат. Печатаются. Пишу еще». Это 5 августа.

Еще одно августовское письмо: «Как это ни странно, несмотря ни на что, я не падаю духом, стараюсь работать, пишу стихи, сценарии, статьи для англ. и америк. газет, говорю по радио, хлопочу о Бобе, о Коле. Сам не знаю, откуда берутся у меня силы; ведь мне 60 л. И я почти не сплю». И третье, в середине августа: «В Переделкине мы почти не бываем: там очень большая пальба. В Москве по ночам – тяжко. Немцы появляются с наступлением темноты и бросают бомбы до рассвета… Во всем этом для меня самое тягостное – не спать. Во мне нет никакого страха, смерть меня не страшит, но сердце устало от бессонниц. Впрочем, случается, что после бомбежки я сплю часа 2 или 3. Мама совсем извелась. Она только и думает о тебе, о Люше, о Марине, о Гуле, о Коле, о Бобе». Пишет, что сдал свои бумаги на хранение в Центральный архив, что работы для радио – «непочатый край», но «как одиночка я очень непроизводителен». А вот совсем странная на сегодняшний взгляд запись: «Денег у меня нет, несмотря на все старания добыть оные. Я кое-что зарабатываю, но мало, притом я взял себе секретаршу, мама взяла себе кухарку; моих заработков хватает на жизнь, но и только». И это – в ответ на письма дочери с непрестанным «денег нет», «работы нет», «итак: деньги! иначе не прожить зиму». В первые дни войны арестовали все вклады. Писатели, не получавшие зарплаты, оказались без денег. Потом уже им позволили снимать с книжки по 200 рублей в месяц. А М. Б. никогда не умела хозяйничать. Он все равно посылал деньги – и Лидии Корнеевне, и Марине Чуковской, когда стало известно, куда она уехала, и – как прежде, еще каким-то людям, нуждающимся в помощи.

Что скрывается за словами одного из писем «несмотря ни на что» – понятно: общий ужас этих дней. Москву бомбят, введены продуктовые талоны, дочь пишет из Чистополя, что живет с детьми в невозможных условиях, без нужных лекарств и денег, рассказывает: просила работы в гороно – ответили: «Езжайте в колхоз вязать снопы». Писательские жены и дети наперебой умоляют оставшихся в Москве близких срочно выслать хинин и бактериофаг: в городе свирепствуют малярия и дизентерия. Куда уехала Марина Чуковская, так пока и неизвестно, К. И. передает детям с чужих слов, что в Молотов с детским лагерем. Письма не доходят. Дети спрашивают отца, почему он не пишет. Он пишет, но куда деваются письма, неясно; оттого в одном письме К. И. есть гневный пассаж о «каких-то вредителях, разлагателях тыла», которые «нарочно задерживают письма, идущие на Москву» – уж не полагал ли он, что вредители прочтут и устыдятся? В следующем письме он поучает дочь: «Чтобы письмо дошло, нужно начинать его словами „Мы живем отлично, радуемся счастливой жизни, но“ и дальнейшее любого содержания. Так делает Боба, все его письма доходят».

Информации нет. «„Последние известия“, объявляемые в газетах и по радио, не всегда бывали истинно последними: власти с нарочитой замедленностью объявляли гражданам о сдаче очередных городов, и граждане, как это повелось издавна, питались преимущественно слухами – это из „Предсмертия“ Лидии Чуковской. – К тому же радиотарелки вещали только в некоторых учреждениях, только на главных улицах или площадях. Да и газеты запаздывали». «Мы здесь живем только слухами, и никто ни о ком ничего не знает. Это хуже и опаснее всего», – писала Лидия Корнеевна родителям из Чистополя. Какие ходили слухи – можно судить хоть по тому, что уже 6 июля в стране была введена уголовная ответственность за «распространение в военное время ложных слухов, возбуждающих тревогу среди населения». Сводки Совинформбюро были кратки и ужасны: сдали один город, другой, после тяжелых и продолжительных боев отступили там-то, авиация противника бомбила то-то. Письма не доходили. Информация, привозимая знакомыми, переезжающими с места на место, была скудна, отрывочна и тоже не внушала оптимизма.

Фашисты осаждали Киев, обступили Ленинград, подбирались к Москве. А в Киеве оставались родители Мити Бронштейна, в Ленинграде был Николай Корнеевич, там жили друзья, там был дом Лиды и Коли, и душа у всех Чуковских болела не только за брата, сына, дом, но и за сам этот город, с которым столько у каждого было связано. В Ленинграде начались перебои с продовольствием, город бомбили.