Чуковский

Корнея Ивановича прооперировали во второй половине мая. Он писал дочери в больницу о своих операционных впечатлениях: "Хирург сказал мне: «Вы чудесно переносите боль; видно, что вы волевая натура». Я спокойно рассматривал всю операцию в зеркальный рефлектор, висевший надо мной. Но 1… (семь) суток подряд я не мог уснуть, и разговоры за дверью доводили меня до слез". Лидию Корнеевну оперировали в Москве 21 июня, и она еще не успела вернуться в Ленинград. И тут началась война. Страна давно готовилась к ней: спешно обучала летчиков и танкистов, проводила учения, разрабатывала планы наступления. Даже елочные игрушки теперь изображали парашютистов и пограничников. Даже загадки, которые дед Корней посылал внуку Гульке в письме (9 февраля 1941 года), были военные:

И другая:

И все равно к тому, что произошло на рассвете 22 июня, никто не был готов.

Первые дни войны: бомбят города, немецкие войска сминают плохо организованную оборону. Как всегда во время больших перемен, дневника Чуковский не пишет, писем мало, сведений почти нет. Уже в первые дни войны оба сына Корнея Ивановича ушли на фронт. Николай – интендантом третьего ранга (позднее он участвовал в боевых действиях, стал старшим лейтенантом береговой обороны, имел награды), Борис, у которого была броня (как у инженера-гидротехника), – добровольцем в ополчение, фактически на верную гибель.

К. И. жил в Переделкине с женой и внуком Женей. Елена Цезаревна Чуковская вспоминала, что в первые месяцы было много разговоров о том, что война – это ненадолго, что она скоро кончится. Потом такие разговоры кончились. В «Записках об Анне Ахматовой» Лидия Корнеевна упомянула, что К. И. в самом начале войны уверял родных, «что Ленинград может не бояться бомбежек, потому что у кого же поднимется рука бросить бомбу в Адмиралтейство или на улицу Росси?».

Он ведь видел уже Первую мировую в Европе, побывал на развалинах разбомбленных бельгийских городов и деревень, помнил страшное чувство тошноты и ужаса, ощущение, что мир сошел с ума и может только жечь, ломать, разрушать. Он много раз пережил кошмар столкновения с современными готтентотами – пудовые кулаки и воображение новорожденной устрицы. Он должен был уже понимать, с чем имеет дело мир на этот раз. Откуда же эта святая уверенность в том, что не тронут, не поднимется рука, не смогут? Пожалуй, от огромной веры в целебную силу искусства, в колоссальную духовную радиацию культуры, надежда на то, что она надежно защищена своим сиянием, своей вечной красотой: достаточно увидеть – и рука уже не поднимется, а если и поднимется, то отсохнет. Последующие месяцы и годы войны ясно показали несостоятельность этих надежд: музей Чайковского в Клину, Ясная Поляна, Михайловское, Царское Село, и далее, и далее…

Осенью он написал статью «Книги и бомбы», где рассказывал, как живет под бомбежками Библиотека иностранной литературы, одним из первых читателей которой он стал еще в начале 1920-х годов. Здесь уже видно: автор не испытывает иллюзий, что у фашиста не поднимется рука на Адмиралтейство. Но кредо прежнее – и изложено четко, ясно и достойно: «Все эти книги каждой своей строкой, каждой буквой отвергают, разоблачают и клеймят ту философию насилия и расовой ненависти, по внушению которой одичалые нацисты сейчас заливают Европу океанами человеческой крови. И хотя любой солдафон, прорвавшийся сюда на каком-нибудь „Юнкерсе“, может двумя-тремя бомбами уничтожить это благородное хранилище книг, – дух, который дышит в этих книгах, победоносен, несокрушим, бессмертен, ибо это дух свободы и правды».

Это вечное его противопоставление: одичалый солдафон с бомбами против бессмертной культуры. Он еще на заре века видел наступление дикаря, заметил тенденцию к расчеловечиванию, говорил о наступлении дикарей – не только в России, но и во всем мире. Нет, говорили ему, это все маргинальная ерунда, на это не следует обращать внимание, все это последняя полоса газеты, раздел объявлений. Настоящая жизнь – это первые полосы, не преувеличивайте значения Пинкертона, истинный герой наших дней не он… Вторая мировая показала ясно и хорошо, какая сила вышла на мировую арену. Чуковский писал еще в 1908 году: «Может быть, через четыре года, когда над нашими головами будет черно от аэропланов, мы с успехом займемся людоедством» – но вряд ли мог вообразить, пророча пришествие троглодита, каннибала, готтентота, что метафора реализуется так буквально, что прогресс, который дал людоеду аэропланы и танки, принесет такие плоды, как мыло из человеческого жира и матрасы, набитые женскими волосами.

Интересно, что Хосе Ортега-и-Гассет, задумавшись в конце 1920-х о вышедших на арену истории человеческих массах, точно так же пророчил: «Если этот человеческий тип будет по-прежнему хозяйничать в Европе и право решать останется за ним, то не пройдет и тридцати лет, как наш континент одичает». Кстати, испанский философ – так же, как и Чуковский, – указывает на угасание культуры (составной частью которой он считает нравственность) как на причину этого одичания и надвигающегося кризиса.

«Теперь, через столько лет, умудренные горьким историческим опытом, мы, к сожалению, хорошо понимаем, что в тогдашнем тяготении мирового мещанства к кровавым револьверным сюжетам таились ранние предпосылки фашизма», – замечал К. И. в послесловии 1968 года к своему «Пинкертону». Часто приходилось читать в военных дневниках и мемуарах, как удивлялись советские солдаты, разбирая трофеи после боя, разглядывая картинки на стенах немецких блиндажей, смотря трофейное кино: какая пошлость! какое дремучее, непроходимое, самодовольное мещанство! какие мерзкие сентиментальные письма, открыточки, котики с бантиками! Ожидали, видимо, чего-то необыкновенно-страшного—а оказалось, ничего и нет совсем, тьфу и растереть.

«Нет, это даже не дикари. Они даже недостойны носовых колец и раскрашенных перьев. Дикари – визионеры, мечтатели, у них есть шаманы, фетиши и заклятия, а здесь какая-то дыра небытия. Нет решительно ничего, и нечем заполнить это ничто!» – писал Чуковский в «Нате Пинкертоне». Удивительно, что и здесь Ортега-и-Гассет совпадает с ним почти текстуально: «Эта совокупность психологических качеств массового человека заставляет вспомнить такие ущербные человеческие особи, как избалованный ребенок и взбесившийся дикарь, то есть варвар (нормальный дикарь, напротив, как никто другой, следует заветам и обычаям)». Испанец опубликовал свое «Восстание масс», когда в России уже произошла революция, а в Европе появился фашизм; оба этих социальных явления для него служат иллюстрациями идеи одичания, невнимания к историческому и культурному опыту, самодовольного творчества масс, ощутивших себя самодостаточными.

История подтвердила даже выдвинутую в «Пинкертоне» гипотезу о том, какой вождь нужен «многомиллионному дикарю»: «Он, который смеется, когда видит кастрюлю, надетую вместо шляпы, и плачет, когда теряет серебряный рубль, – в самом деле, не взять же ему себе в герои Брута, Перикла или богоравного Геракла. Нет, самим богом предназначено, чтобы он своим идолом и идеалом избрал Гороховое Пальто, сыщика Ната Пинкертона». «Пусть эти книжки, где печатается его Одиссея, беспомощны и беспросветно безграмотны, пусть они даже не литература, а бормотня дикаря, – вдумайтесь в них внимательно, ибо эта бормотня для миллионов людей чуть ли не единственная духовная пища» – это ведь прямо о «Майн кампф»; «вглядитесь же в этого полубога современных людей, не брезгайте им, не вздумайте отвернуться от него. Миллионы человеческих сердец пылают к нему пылкой любовью…».

Теперь дыра небытия разверзлась на полмира, поглотила всю Европу и неумолимо подбиралась к Москве. Эта «дыра» – не случайная проговорка; небытие, отсутствие качеств – вот единственное свойство дьявола; фашизм – самое неприкрытое проявление абсолютного зла в человеческой истории. В начале войны Чуковский, размышляя о природе фашизма, сделал коротенькую запись на листке бумаги: «Убить фашиста в самом себе».