Красноармеец.

Что касается остального, то Новороссийск взят, Крым пока не освободили: все силы кидали под Сталинград. На остальных фронтах скорее сдерживали, находясь в обороне, так что по сравнению с летом сорок второго сильных изменений не было: где-то немцы продвинулись, но не сильно, шли бои местного значения. Как сказал комиссар дивизии: кто победит, решалось тут, в Сталинграде. И знаете, подумав, я понял, что он прав. По сути, тут, в Сталинграде, мы сломали хребет вермахту. Да, под Москвой тоже нехило им накостыляли, рухнул миф о непобедимости немцев, но именно здесь всё окончательно решилось. Теперь мы их погоним.

Город был взят большой кровью. Долго бились в лоб, за что я откровенно презираю командование, пока, наконец, не кинули по флангам две свежие армии, создав плацдармы, после чего двумя фронтами окружили город. Дальше у немцев была уже агония, мы их добивали, и я принимал в этом активное участие. Есть что вспомнить, но как-то не хочется.

Я пережил полтора года страшной войны, бывал в разных обстоятельствах и надеялся, что моя удача от меня не отвернётся. Потому что после двух недель отдыха и пополнения, когда численный состав дивизии в людях был восполнен на восемьдесят процентов, а в технике и тяжёлом вооружении – на шестьдесят, нас сняли с отдыха, вывели из состава пока не расформированного Сталинградского фронта и перевели в состав Крымского.

В общем, мы грузились на эшелоны – и в тыл. Видимо, после прошедшей зимы решили погреть наши косточки на юге. Впрочем, до лета ещё несколько месяцев, сейчас лишь середина января. Мой взвод ехал в одном эшелоне со штабом дивизии. Сидя на нарах в теплушке и покусывая соломинку (тут целая охапка в углу, печку топим), я размышлял.

Не судите строго, но так, в качестве предположения: я могу попасть в плен? Вполне. Могу сбежать? Да легко, с моими-то запасами. К слову, плюс-минус четыре тонны – это продовольствие разного вида, включая готовое, самое ценное на войне. Остальное – оружие, снаряжение, одежда и всё остальное, что так здорово помогло мне пережить эту зиму. Из транспорта как был один велосипед, так и остался, вот разве что лыжи ещё могу назвать – широкие, охотничьи. Вполне хватало.

Перед отправкой я побегал по землянкам, которые мы оставляли, по жилым подвалам, и раздал припасы узникам Сталинграда. После страшных боёв в тех местах, где немцы сдались, начали вылезать горожане – истощавшие, просто дистрофики. Многие так и остались лежать в укрытиях, не в силах встать, настолько ослабели от голода. Бойцы нашей дивизии участвовали в поисках, откапывали, поднимали, и тела погибших горожан в том числе. Было найдено около трёх тысяч живых. Кого в тыл и медсанбаты, кто тут прижился. Вот этим прижившимся я и раздал часть припасов. На юг же едем, ещё добуду. Полторы тонны ушло, еле успел хоть это незаметно раздать, поскольку мы уже отбывали: дивизию срочно подняли и направили на станцию.

Но речь сейчас не о том, что в хранилище тысяча семьсот килограммов свободного места, заполню, да и на двести кило уже заполнил – это двести литров чистейшей родниковой воды, ледяной, аж зубы ломит; на юге в жаркое лето, которое начнётся через несколько месяцев, пригодится. Я о возможности попасть в плен. Нет, прямо таких планов я не строю, но если подобное случится (ничего исключать нельзя), то назовусь чужим именем: Одинцова немцы заклятым врагом считают. Мы, снайперы, документы перед выходом сдаём, награды я в хранилище держу, так что могу хоть кем назваться. Ну а там, если нормально, можно пересидеть, а если условия невыносимые, свалю: да к партизанам. Освободят территории – и снова здравствуй, Красная армия. В общем, это так, если в плен вдруг попаду.

Кстати, был один забавный момент, я над ним долго втихую угорал. Ещё в середине ноября в московской газете появилась заметка с некрологом: мол, дважды Герой Герман Одинцов погиб в бою; хвала герою, отомстим проклятым врагам. Видимо, так решили избежать вопросов, куда делся тот я, геройский парень. Я опять в Горький написал, у меня там дом, так чтобы не ушёл куда налево, пусть хранят до моего возвращения.

В итоге все считали меня лишь однофамильцем, правду я не открывал. Даже на митинге по этому поводу, устроенном политуправлением дивизии, при всех поклялся отомстить за своего тёзку. Особист, вызвавший меня после для разговора, угорал, как мне кажется, не меньше меня: он, видимо, один знал, кто я такой. В общем, взял подписку о неразглашении. Я дал, да мне и самому это выгодно.

Но в итоге спалили меня: уже все в штабе дивизии знали теперь, кто я на самом деле. Пока ещё думали, как это можно использовать. Вот этого я и хотел избежать всеми силами. Особист тут теперь не поможет.

На станции, когда шла погрузка в вагоны, меня окликнули:

– Товарищ капитан! Товарищ Одинцов!

Сообразив наконец, что зовут меня, я обернулся и сразу опознал знакомое лицо. На бойце, как и на мне, была шапка-ушанка с опущенными ушками (ветер сильный, пронизывающий), но он смог опознать меня с ходу, как и я его. Это был мой взводный из разведывательной мотоциклетной роты, где я служил в гвардейской танковой бригаде. Тоже гвардеец, мой боец, хоть и бывший. Тогда ещё молодой лейтенант делал первые шаги в войне, и я дал ему немало знаний из своего опыта.

Вот и встретились. Обнялись, хлопая друг друга по спине.

– Товарищ капитан, откуда вы тут? – спросил он, отстранившись и оглядев меня. – Читал в «Комсомолке», что вы погибли. А тут смотрю – живой, даже глазам не поверил.

К нам подошёл мой комдив, тут же был начштаба и кто-то из политуправления дивизии, комиссара не было. Чуть в стороне стояли несколько офицеров и бойцов из комендантского взвода.

– Представьтесь, – велел комдив.

– Гвардии старший лейтенант Столяров, шестая общевойсковая армия, – козырнув, представился теперь уже офицер. – Возвращаюсь из госпиталя в свою бригаду.

– Вы его знаете? – кивнул на меня комдив.

– Конечно, товарищ полковник. Это мой бывший командир, капитан Одинцов. Дважды награждён золотыми медалями Героя. Мы вместе под Харьковом воевали, выходили из окружения. Потом он пропал.

– И куда пропал, товарищ… капитан? – Последнее слово комдив произнёс с ядовитой интонацией, обращаясь уже ко мне.

– После выхода из окружения попал в руки особистов. Молодая и свежая дивизия. Начали избивать, так как не поверили, что я командир и дважды высшей наградой награждён: мол, молод слишком. Даже запрос в мою армию не отправили, посчитав, что это излишне. Я был контужен, убил обоих особистов и двух бойцов. Потом начальника разведки дивизии и ещё одного бойца, которые тоже руки распустили. Очнулся в землянке, избитый. Когда бежал из дивизии, снял ножом часового. Снова вышел к своим, уже в другом месте, а там – суд, лишение всего и колония. Вины своей не признал и сейчас не признаю: жизнь свою защищал. Впрочем, доказали только убийство часового, по остальным свидетелей не было, а я не признавался. Потом штрафбат (не доброволец, силой взяли), и вот уже у вас воюю. А что касается некролога, то тут всё просто: дважды Герои непогрешимы и в штрафбаты не попадают.

– Понятно. Грузитесь, – приказал комдив и, развернувшись, направился к купейным вагонам.

Я же повернулся к Столярову.

– Спасибо тебе, старлей. Не за всё, правда, но ты своё ещё получишь от особистов, когда в часть вернёшься. Научат языком не мести.

Тот начал бормотать извинения, но я отмахнулся. Мы ещё раз обнялись, пожелали друг другу удачи и разбежались: его машина ждала, а я направился к вагону, уже дали сигнал к отправлению.

Так как свидетелей нашего разговора хватало, то информация быстро стала расходиться. Что радовало, между собой говорили, обсуждали, но ко мне не подходили.