Красноармеец.

Как ни избегал я подобного, но в этот раз меня закинуло в настоящий АД. По сути, выжить я не должен был. Не для этого ли меня и включили именно в эту маршевую роту? Я думаю, так оно и есть, но я выжил вопреки чужим планам. И если вам говорят, что снайперы в атаки не ходят, а работают за спинами товарищей, выбивая пулемёты и другое оружие, чтобы атака была успешной, не верьте. Я четыре раза ходил: заставляли. Рядом падали убитые и раненые товарищи, а я выживал – ни царапинки. Этот напарник, что сейчас лежит рядом с пробитой головой, у меня восьмой.

Вообще, за войну я ни разу не был ранен, травмы и контузия не в счёт. Даже сейчас, по сути, сильно не пострадал, только обездвижен. Я был тепло одет, но, сжатый ледяными кирпичами, серьёзно промёрз и уже простыл: нос забит, дышу через рот и с трудом сдерживаю кашель. Уже думал: всё, конец мне, пора звать хоть кого-нибудь. Немцев не хотелось. Даже описывать не желаю, что они делают с нашими снайперами, если живыми ловят. Сам видел.

Осыпая кирпичи, в полуразрушенный полуподвал, где я лежал, спустились два немца с карабинами. Утеплились, как могли, частью в гражданское. Они приметили моего напарника, точнее, его овечий, пусть и грязный, полушубок. Зима серьёзная была, любой мех в дело шёл, а тут почти целый полушубок.

Немцы начали шебуршиться, снимая с моего напарника полушубок, и тут с шумом осыпающихся кирпичей и кусков льда на них прыгнули двое в наших маскхалатах. Ещё трое поддерживали их сверху. Я с облегчением прокашлялся (долго терпел), чем явно напугал разведчиков, осматривающих тела оглушённых немцев.

– Помогите… – попросил я.

– О, никак наш… – сказал один и, осмотрев меня, озадаченно протянул: – Эк тебя засыпало…

Очнулся я уже в медсанбате, причём не моей, чужой дивизии. Вырубило, пока несли, а точнее, волоком тащили на немецкой шинели к своим. Сам я пошевелиться не мог: затёк. Кстати, обе винтовки, мою и напарника, откопали и прихватили с собой, хотя они побиты и не годны к дальнейшему использованию: это для отчётности, сдать надо. Кто я, уже было известно, в дивизию сообщат.

Простыл я более чем серьёзно, хорошо, что обошлось без обморожения. Что удивительно, корка грязи на лице защитила лицо, даже нос не обморозил. Меня отмыли, осмотрели – синяков множество, но живой. На второй день я даже сам ходить мог, хоть меня и скручивало от приступов кашля. Слабость, озноб, потоотделение, из носа течёт – словом, все прелести простуды ощутил.

А чуть позже меня на санях, обложив соломой и шкурами, отвезли уже в медсанбат нашей, сотой дивизии. В госпиталь решили не отправлять, тут вылечусь. Понять командиров дивизии можно: отправишь в госпиталь – и поминай как звали. А я пользовался уважением, уже известен, не трус и всегда готов своих прикрыть.

Напарника похоронили без меня, ещё в первый день, как к своим вывезли, я в горячке метался, так что не присутствовал. Лежал в жарко натопленной землянке, тут два десятка таких простуженных, были и те, кто простуду не переживал. Она тут как бич, что есть, то есть.

Кроме того, я потерял тут шприцы и последнюю упаковку пенициллина. Договорился с моим лечащим врачом, что выдам ему запас, пусть меня уколет и самых тяжёлых из простуженных. Врач обещал, шприцы и лекарство забрал, ушёл – и ничего. Меня не уколол, других тоже. Двое умерли. На его объяснение, что это лекарство другим было нужно, мне глубоко наплевать. Я пообещал себе эту тварь кончить. Назло ему выкарабкаюсь.

Я вылечился и пятого января нового, уже сорок третьего года был выписан из медсанбата. Правда, на меня с подозрением поглядывали. В медсанбате был убит врач – ножом, представляете? Нашли его утром, когда тело уже окоченело. Работала прокуратура, но свидетелей не было.

От упаковки восемь ампул осталось – едва десять процентов. Куда делось остальное, не знаю и знать не хочу. Это в бою я готов жизнь отдать за товарищей, но, когда лечился, своя рубаха была ближе к телу (уж извините за такой приступ слабости), а эта сволочь меня кинула. И мне безразлично, что, мол, другим нужнее, каждая капля лекарства на счету. Это моё, и я решаю, как применять. Мне бы уколол – и забирай остальное, я не против. Но тот решил по-своему, чем и определил свою судьбу.

А на подозрении я был, потому что у меня, как и ещё у пятерых, не было алиби: ночью дважды ходил в туалет. Но о том, что я пенициллин ему передал и из-за этого возник конфликт, никто не знал, кроме меня и самого военврача: мы общались тогда с глазу на глаз. И врач, кстати, хранил это в секрете и сам назначал и ставил уколы, не сообщая при этом, что колет: понимал, что отберут, как только узнают, тут это немалая ценность. Тем не менее он привлёк внимание большим процентом выздоравливающих бойцов и командиров из тех тяжёлых, которых отправляли в тыл. Это привлекло внимание, по медсанбату зашастали комиссии.

Впрочем, мне на это уже наплевать, чувство мести я утолил, хоть что-то из своего вернул, и даже думать об этом негодяе не хочу. Хотя если с другой стороны посмотреть… А вот не хочу смотреть. Я вижу всё со своей стороны, и вижу, что правда за мной. Данное слово нужно держать, а он мне его дал, но обманул. Я убил не врача, который спас множество жизней (глупо отрицать очевидное), я убил кидалу – именно так я смотрел на эту ситуацию. При других обстоятельствах рука бы у меня не поднялась на врача. Но тут я слово дал, а я то, что себе пообещал, непременно выполняю. Ладно, помер и помер, отравившись сталью. Наплевать.

Надев ватные штаны и полушубок (это редкость среди бойцов, но нас, снайперов, отлично снабжали), я двинул в штаб дивизии. А там с ходу комдив. Он прежний, живучий такой: половина командиров штаба сменилась, ранены или убиты, а этот живчиком. Вот он и наградил меня четвертой медалью, уже «За боевые заслуги». Было за что. Я обещал убить немецкого снайпера, тяжело ранившего комиссара дивизии, и сделал это. Награда уже недели две меня ждала, почему-то в медсанбате этого делать не стали.

Я вернулся в свой взвод, а тут только треть личного состава мне знакома, остальные новички. Ну, теперь нужно получить новое оружие. Смог найти на складе почти новую и качественно сделанную винтовку СВТ с оптикой. Мне вернули мои вещи, хранившиеся во взводе, но там мелочовка одна, ничего важного я не держал. Вот так и стал готовиться к новым трудовым будням снайпера на этой войне.

Как был я простым стрелком-красноармейцем, так и остался. С помощью дрона, направленным микрофоном я подслушал, как начальник штаба дивизии говорил с начальником разведки о том, что насчёт меня приказ сверху спущен. Это всё и объясняет. Да наплевать, главное до конца войны дожить, что с такой профессией не самое простое дело. Я уже делал попытки уйти в тыловики или в снабженцы, даже на освободившееся место ротного старшины – не получилось. И подкуп не помог, по рукам моим помощникам надавали, одного так и вовсе в окопы сослали, чтобы голова проветрилась. Не зря сослали, проветрилась – пуля в лоб.

Начали вводить погоны, приказ официально зачитали, даже в медсанбате, что вызвало гул разговоров и обсуждений. Разговоры об этом ходили и раньше, но всё же у многих если не шок вызвали, то близко. Золотопогонниками мы стали, раньше били их, теперь сами погоны носить будем. В общем, ввели, но пока новая форма не прибыла, ходим в старой. Кто-то из франтов самодельные делает, но я к таким не отношусь. Прибудет форма – переоденусь, но пока нафиг не надо.

Ладно, что там дальше? Сталинград наши взяли три дня назад, я ещё в медсанбате находился. Немцы капитулировали. Почти стотысячная группировка, шесть генералов и Паулюс, он и тут был. Наши праздновали, в Москве был салют. Дивизия была выведена в резерв, пополнялась и отдыхала – заслужила, получив звание восемнадцатой гвардейской Сталинградской. До немцев было километров пятьдесят, там проходила линия фронта – именно на такое расстояние от города (или того, что от него осталось) их отогнали.