Красноармеец.

Впрочем, что сделано, то сделано. Дальше будет решать трибунал. Меня серьёзно так подводят к этому делу. Бабкин уже не решает, он только приказ отдал, тут следственные органы штаба фронта работать будут. А там видно станет. Может, отпустят за недостаточностью улик, потому как выбить из меня признание не получится. А если буду на грани, перестреляю их всех и уйду, уже навсегда. Проще новую личность сделать, благо лицо моё в газетах не мелькало, и жить под другим именем, чем стать калекой.

Строй заключённых, в конце которого стоял и я (а что, рост невысокий, не первым же) был выровнен начальником лагеря. Он придирчиво изучил нас и кивнул вербовщику.

Была середина сентября сорок второго, я уже два месяца как отбываю срок. Пять лет дали за убийство часового у землянки. Остальное прицепить не смогли, по косвенным уликам – да, но и только, а вот часовой точно мой. Хотя я этого всё так же не признавал и кричал на суде, что невиновен.

Два гада из других сидельцев выступили свидетелями. Действительно они видели или нет, не знаю, может, и врали, но как я выбрался, убил часового (на светлом фоне неба им было это видно) и сбежал, описали довольно достоверно. Остальные задержанные остались на месте. Да это они крик и подняли, отчего тревога поднялась. Я надеялся, что они разбегутся, а нет: считали, что с ними разберутся и отправят по своим частям дальше служить. Вот такая засада.

Выбить из меня признания попытки были, но осторожные: знали, что может быть с ними, два примера на глазах – майора и особистов. По совокупности мне давали пятнадцать лет, хорошо к расстрелу не приговорили, но, учитывая награды и что спас немало народу из окружения, скостили срок до пяти лет. Ну и, само собой, наград меня лишили (это официально, так-то они все в хранилище) и звания тоже.

Отбывать срок меня отправили в казанскую ИТК. Заключённые здесь отбывали срок, работая на фабрике. Мы шили лётные костюмы, унты, те самые рукавицы из беличьего меха. В общем, занимались летней и зимней формой одежды для лётчиков-высотников, для дальней бомбардировочной авиации. Вот шлемофоны уже не наша работа.

Я постепенно осваивался. Меня в швейный цех направили, а был ещё сапожный, где унты делали. Сначала на кройку поставили, две недели впитывал бесценный опыт, потом уже на шитьё перешёл, где и работаю по сей день. Погоняли меня, чтобы все этапы знал.

А тут вдруг срочно работы остановили – и всех на плац. Зачем?! Я как раз швы проклеивал, очень сложная и скрупулёзная работа, а тут нас всех выгнали во двор, где построили в три ряда. А, понятно, снова добровольцев в армию отбирают, в штрафбаты. В августе уже набирали и неделю назад тоже, всякий раз по три десятка согласных было. Что-то зачастили.

Я с интересом смотрел, кто на этот раз согласится. Нет, с их выбором я был согласен, даже уважал его: Родину защищать надо. Но сам категорически не хотел на фронт. Навоевался, хватит с меня. Почти тысяча немцев на счету, пусть кто-нибудь побьёт этот мой неофициальный рекорд. Я считаю, что никому ничего не должен: вон, по рукам надавали и на зону упекли – ни за что, я ведь жизнь свою спасал. Так что пошли они.

А вообще на фронтах положение тяжёлое. Немцы снова несколько котлов организовали, Юго-Западный фронт почти весь сгинул, моя шестая общевойсковая армия тоже. Немцы уже вышли к Сталинграду. Что он им так глаза мозолит? Идут бои за город.

Поэтому я, как и остальные, с немалым интересом смотрел на тех, кто выходит. Десяток уже есть, но, видимо, и всё. Все желающие ушли с последним набором, а остальным и тут хорошо.

И тут я вдруг ощутил мощный толчок в спину, от которого невольно выбежал вперёд, сделав четыре быстрых шага и потирая при этом спину.

– Одинцов, – сообщил начальник лагеря, а вербовщик начал записывать.

– Идите к чёрту. Меня из строя вытолкнули. На фига мне ваша армия и штрафбат сдались?

Развернувшись, я кинулся обратно к строю. Крепкий такой заключённый, тоже из бывших фронтовиков, новенький, который меня и вытолкнул, пытался блокировать мою руку, но удар коленом в пах, а потом мощный удар лбом в переносицу заставили его поплыть. Прежде чем меня оттащили, я успел нанести ещё несколько ударов. Удары смертельные, меня им научили братки ещё в прошлой жизни, в девяностых. Применил всего раз, теперь вот второй такой случай. Я подставы не прощаю.

Однако, несмотря на моё крайнее возмущение, мат и заявления о том, что я не согласен, меня всё равно включили в состав добровольцев. Думаю, всё для этого и было затеяно, и этого урода подговорили, чтобы он меня вытолкнул. Ну вот чую, что это так. Ну, ему я отомстил, несколько часов – и сдохнет. А вот со мной поступили не так, как я ожидал. У нас в колонии драки запрещены, нарушителей сразу в карцер, однако ничего подобного, включили в группу добровольцев. Ну точно дело нечисто, подстава и есть.

Вообще колония наша – шик и блеск, спокойная. Да, работаем много, с шести утра до семи вечера, с часовым перерывом на обед, но и план всегда выполняем. Правда, начальник лагеря установил такой порядок, что тем, кто выдаёт больше готовой продукции, увеличивают пайки. Кормят негусто, а с дополнительными пайками жить можно, поэтому таких желающих хватает.

Ну, мне это не надо, я выполнял точно по плану, был в середнячках, а подкармливался из своих запасов. Ни с кем в бараке или на рабочем месте не сошёлся; опера, пытавшегося меня вербовать, послал, но мягко. В общем, был не особо общительным, да и не надо мне этого. Срок мой выйдет в сорок седьмом – вполне нормально. Я предвкушал тихую и безмятежную жизнь в колонии до окончания срока, даже и на УДО особо не рассчитывал, так досижу. Припасов как раз хватит. А потом на волю с чистой совестью, куда-нибудь на юга, там и устроюсь. Ещё пока не решил, дожить надо.

А тут такое. Оно мне надо? Оно мне совсем не надо, но под прицелами часовых чёрта с два дёрнешься. Пожить-то хочется, причём тут, в колонии, а не на передовой.

Всего набралось двенадцать добровольцев, я тринадцатый. Когда отбор закончили, вербовщик встал перед нами и начал зачитывать список пофамильно. Когда он дошёл до меня, я сказал:

– Я против. Вы отбираете добровольцев, а я ни разу не доброволец.

На это вербовщик не обратил внимания, а я получил тычок прикладом от охранника.

Закончив перекличку, нас повели к выходу. Там посадили в машину. Я надеялся, что пешком поведут: думал, утеку. Доехали до вокзала, где нас высадили. Тут стоял эшелон.

Кроме нас в городе собрали ещё три десятка добровольцев: тут, возле Казани, не одна зона, точно не знаю сколько, но есть. Нас всех погрузили в одну теплушку, места на нарах не хватало, некоторые легли на полу. Я под нары залез – не подумайте чего, уберу часть пола и утеку.

Однако не успели закрыться двери, как начали выкликать мою фамилию. Откликаться я и не думал, лежу себе, жду отправления. А этот не унимается. Приказал выгнать всех наружу. Я маленький кусок доски в стене убрал, как будто сучок вытащил, глянул, а там оцепление. И светло ещё, фиг сбежишь. Поэтому вагон я покидал последним, с хмурым видом пристроившись в конце строя.

Капитана, выкликавшего меня, всматриваясь в лица, я игнорировал. Он явно не знал меня в лицо. А паиньку из себя строить мне уже не надо, теперь-то уж что, всё равно бежать собираюсь.

Видимо, капитану указали на меня. Он подошёл, спросил:

– Заключённый, почему не откликаетесь?

– Глухота у меня. Избирательная.

– Выйти из строя.

Сделав два шага вперёд, я встал и тут же полетел от удара в голову. Вообще, тот в челюсть метил, но я чуть пригнулся и подставил более крепкий череп. Взвыв, капитан схватился за руку: отбил. У меня у самого звон стоял в ушах, как бы контузию не получить, и так от прошлой неделю отходил. Держась за голову, я осторожно сел.