Красноармеец.

В итоге по приказу начальника эшелона, а им был этот самый капитан, меня отправили в карцер. Откуда тут карцер? Нашёлся. Я думал, специально для меня прицепят вагон, где есть карцер. Нет, поступили просто: сунули меня в запирающийся на замок ящик, расположенный у паровоза, под тендером с кучей угля. С некоторым трудом, но я там поместился. А вскоре дали приказ на отбытие.

Эшелон пошёл прочь от Казани. Как только стемнело, я убрал кусок стенки ящика в том месте, где были ноги, и стал осторожно выбираться. Под ногами мелькали шпалы, свалюсь – превращусь в фарш под вагонами. Однако утёк и покатился под откос, вполне благополучно, ничего не поломал.

Эшелон уходил вдаль. Мелькнул огонёк фонаря на последнем вагоне, где маячил часовой, а я встал, отряхиваясь, и отдал им последний привет, ударив по сгибу локтя, показывая тем самым, что о них думаю.

Развернувшись, побежал прочь. Первым делом надо избавиться от одежды заключённого. Обычная городская одежда у меня есть, сейчас искупаюсь, и можно переодеваться в чистое. Хотя вода уже холодная, не для купания: меня забрали из колонии одиннадцатого сентября. Сегодня пятница, через несколько часов суббота наступит.

Что дальше делать, я уже решил. В отшельники подамся, уйду в леса, найду заброшенную сторожку и буду жить, охотиться, грибы собирать. До конца войны так проживу, а потом выйду к людям. На фронт уже не пошлют, закончилось всё, а от остального отобьюсь.

Я не считаю себя трусом или предателем. Я воевал, честно воевал, и хорошо, пока по рукам не надавали и на зону не упекли. Продолжать снова, как будто ничего не было, не собираюсь. Да я знаю, есть такие люди, что прощают. Но я не такой, я не буду прощать. Не умею.

Обидно, но поймали меня этой же ночью. Разбудили под утро, пинком. Оказалось, искали пропавшего в лесу ребёнка, прочёсывали местность и наткнулись на меня. Скрутили так, что не пошевелиться, ещё и попинали, выпытывая, не я ли ребёнка украл.

Наконец подошёл милиционер, что участвовал в поисках. Я не переоделся, видно, что беглый.

– Кто такой?

– А по мне не видно?

Уже светало, и поисковики гасили факелы, некоторые расходились, звали ребёнка – девочку, судя по имени.

– Не ершись. Я по-хорошему спрашиваю.

– Бежал с эшелона. Добровольцев с разных зон везли на фронт, в штрафбаты.

– Там же обучать должны?

– Это тех, кто не воевал и не служил. А я с начала войны и до июня этого года в войсках, пока под трибунал не попал.

– Так чего бежал, если доброволец?

– Я не доброволец, меня вытолкнули из строя. Того, кто это сделал, я убил специальным ударом в горло, но меня всё равно записали. И в карцер сунули. А я утёк.

– Давно?

– Через час как стемнело.

– Ясно. Кем в армии-то был?

– Последняя должность?

– Да.

– Заместитель начальника штаба бригады по разведке. ПНШ-два пятой гвардейской танковой бригады. Капитан. Дважды Герой Советского Союза.

Глаза троих парней, которым не было и восемнадцати, мужика, похоже, из фронтовиков, калеки, кисти руки нет, двух женщин и старшины надо было видеть.

– А как так? – спросил милиционер.

– Да просто. Приказал мне командарм, когда части попали в окружение под Харьковом, выводить их к своим. Больше ста тысяч вывел. А тут последняя группа – и немцы на хвосте, моторизованная рота. У меня танк, топлива нет, снаряды есть. Я показал, куда и как им пройти через передовую к нашим, а сам роту встретил и придержал. Я один был, экипаж с остальными отправил. Сжёг три танка и несколько грузовиков. В общем, меня подбили, танк загорелся, я еле выбрался. Контузило хорошо.

Перешёл фронт в другом месте, а там свежая дивизия. Решили, что капитаны такими молодыми быть не могут, документы мои – липа, в штаб моей армии запросы слать не стали. Выбивали признание, что я диверсант немецкий или ряженый: мол, форму с убитого снял. Я разведчик, контуженый, мне убить этих четверых – что сплюнуть. Вот и убил, когда избивать стали. Меня в погреб. Потом начальник разведки дивизии допрашивать стал, снова избивали. Очнулся в землянке, смог дверь открыть. Я в плохом состоянии был, оглушить часового не смог бы, поэтому убил его и утёк.

А днём застрелил и майора, и того сержанта, что меня избивал. У меня жизненное кредо такое, я всегда мщу. И своими я их не считал. Потом вышел к нашим, а меня под руки – и в камеру: свидетели были, как я часового убивал. Остальных досказать не смогли, я не признавался, но всё равно притянули к делу. Пять лет дали вместо пятнадцати. Думал, хоть тут спокойно поживу, в колонии. Два месяца счастья, форму для лётчиков шили. А тут этот подлый толчок в спину – и меня сразу записали в добровольцы. Твари.

– Подстроено? – проявил проницательность старшина.

– Конечно. Вот и решил уйти в леса, буду на заимке какой-нибудь жить, охотиться. После войны выйду к людям, опознаюсь, а дальше – что будет.

– Фронта боишься?

– Старшина, я не боюсь. Я лично больше тысячи немцев убил, своими руками. Меня в штрафбат отправят, там выживаемость – семь-девять процентов. Поверь, я попаду в оставшиеся девяносто. Мне это надо? Я лично считаю, что свой долг выплатил в полной мере. А после предательского суда пусть дальше без меня воюют, тем более я не считаю, что кому-то что-то должен.

– Раз разведчик, значит, следопыт?

– Нет, старшина, вот в этом я как раз такой же профан, как и все. Ясные следы увижу, остальные – нет. Не обучали. Это же целая наука. Пожил бы в лесу, может, и научился бы, но сейчас вам помочь не смогу. Я бы сделал, если бы мог.

В это время донеслись крики – похоже, девочку нашли, живая. Меня подняли и повели. А потом село какое-то, пролётка и железнодорожная станция. Меня отправили в Москву следующим эшелоном. Везли в купе, в наручниках, три милиционера рядом. Один из них не спал, наблюдение за мной было постоянным: боялись, что сбегу.

Так и доставили в Москву. Привезли в какое-то здание – кажется, военным принадлежит, – и заперли в кабинете. Я на диванчик прилёг.

Вскоре в кабинет быстрым и стремительным шагом вошёл маршал Шапошников.

– Да, беглец, многих ты заставил понервничать. Зачем с эшелона сбежал?

– Карцер не понравился.

– Про карцер ничего не знаю. Стоит сказать, удивил. Думал, ты с первой группой добровольцев вернёшься к своим, а ты вон сколько продержался.

– Армия для меня больше не своя. Значит, это вы так устроили, чтобы меня добровольцем записали?

– Нет, конечно, только намекнул, что ты нужен.

– Армии я не нужен. Если бы нужда была, суда бы не было. Я был пострадавшим, а перевернули всё наоборот, сделали меня виновным. Так что на фронт я не хочу. Верните меня, пожалуйста, обратно в колонию. Там тихо, не стреляют. Я впервые нормально выспался, не слыша шума бомбёжки или артиллерийских ударов.

– Знаешь, я дал аналитику всю информацию по тебе, и парадоксальный факт: там, где ты, нам сопутствует успех в наступлении. Это всё представленные вовремя довольно точные данные по противнику. Как ты это делаешь, выяснить не удалось. Почему ты не хочешь на фронт, я понял, но почему бросаешь своих?

– Разве я их бросил? Скорее они меня. Удара в спину не прощаю. Я убил тысячу немцев, и, думаю, с меня хватит и этого.

– Тысячу?

– Ну… округлил, но восемь сотен точно есть.

– Значит, тебя всё устраивает?

– Более чем.

– А если я попрошу?

Несколько секунд я размышлял, после чего печально вздохнул и спросил:

– Зачем я вам нужен? Я же не палочка-выручалочка. По щучьему хотенью не работаю. Тем более после трибунала желания помогать кому-либо не имею совсем. Везде буду работать из-под палки. Извините, но в этой истории вы для меня совсем не добрый волшебник. Скорее наоборот.