Красноармеец.

– Выведите его, – поморщившись, велел майор.

Меня подхватили под руки, потому как сам я встать не мог, и вынесли во двор. Дальше помню смутно, обрывками. Кто-то кричал, слышались какие-то разговоры, а потом меня облили ледяной водой из колодца, и я пришёл в себя.

Завели меня в ту же комнату в хате. Точнее, я сам зашёл, пусть шатаясь, но сам. Пол уже помыли, но следы от пуль остались, как и кровавые брызги.

– Садись, – велел тот же майор.

Я сел на табурет и с хмурым видом спросил:

– Обо мне уже сообщили? Меня должны искать, так что давайте быстрее. Хочу в медсанбат, отлежаться. Контузия – дело непростое.

– В медсанбат он хочет. Куда делись особисты и бойцы?

– О чём ты?

– Тебя нашли на полу, в комнате следы боя, но тел нет.

– Не знаю. Я получил удар в голову и очнулся, только когда водой облили, так что я не свидетель, ничего сказать не могу.

– Конечно, ты не свидетель, а главный подозреваемый.

– Майор, не гундось. Проверка прошла? Сколько мне ещё ждать? Мне ещё военюристам заявление писать об избиении советского командира, пусть найдут эту падлу, а я в камере хорошенько с ним поговорю, сапогами по почкам.

– Наглец. Запрос по тем данным, что ты предоставил, не отправлялся: смысла не было. Видно, что ты или ряженый, или диверсант.

– Ты идиот, майор, тебя мигом вздёрнут. Меня уже по всей передовой ищут. Я выводил окруженцев, последних недалеко отсюда. Они могут меня опознать.

– Вышли ночью у соседей окруженцы, было такое, – явно задумался майор. – А вот как ты меня назвал, мне не понравилось. Климентьев!

Новая оплеуха в голову – и я потерялся, но в этот раз доставать оружие не стал, а, сжавшись в комок, терпел избиение, пока очередной удар не погасил моё сознание.

А оружие не доставал, поскольку в штрафбат не хотел. Это с первой группой на рефлексах сработал, ладно тел нет, а нет тел – не будет и дела, по краешку прошёл. Я вообще уже настроился закончить войну офицером, и в немалых чинах, раз уж по этому направлению иду, и не хотел терять с трудом накопленное из-за каких-то мудаков.

Что по вальтеру, то к нему патроны были, да и ещё достану, а те, что с «глоком» были, экономил. И не надо говорить про глушитель: я вон сколько народу вывел, оружие часто приходилось использовать, до такой степени, что глушитель уже не глушил, мембраны новые нужны. Я ещё летом сорок первого озаботился, сделал рисунок мембран на листе: разобрал глушитель и контуры обвёл карандашом. Но запасные не вырезал, всё времени не было, а теперь никуда не денешься, надо. И материала такого нет, придётся максимально схожую резину искать.

Ладно, не об этом сейчас. Мне трибунал может грозить, а дальше по его решению отправят или в штрафбат (они уже были, недавно появились), или куда на зону, отбывать срок. Последнее я бы предпочёл штрафбату, там хоть выжить можно. Это в случае если признаюсь. А так поди докажи, тел-то нет. Как же хорошо, что я не сплоховал и успел их убрать до того, как в хату ворвалась штурмовая группа. Так что будем избегать трибунала всеми доступными способами. Всё что угодно, но только не он. Да и для фронта я сделал немало, надеюсь, отмажут. Хотя, конечно, на заметку этот случай возьмут.

А вот то, что избивать стали, даже не разобравшись, мне не понравилось. За это поквитаюсь.

Очнулся я в той же полуземлянке. С трудом сев, едва сдержал рвоту. Голова кружилась, зрение двоилось – похоже, снова по черепушке прилетело. Формы на мне не было, а были красноармейские шаровары, заношенные и застиранные, с пузырями на коленях, и гражданский пиджак вместо рубахи.

Осмотревшись, подсчитал – тут ещё семь сидельцев. Нет, моей формы на них нет. Значит, местные. Это война. Избит я был серьёзно, но без переломов, так что постараюсь выбраться. Часть сидельцев были из окруженцев, что смогли выйти самостоятельно, маринуют их тут.

Я лежал у входа, никто и не подумал меня к нарам перетащить и поднять. Ну-ну. Снаружи ещё светло. С трудом встал, стараясь не охать и не ахать. Хорошо меня отделали, кровь везде видна, лицо разбито, но, в принципе, позывов снова уйти в беспамятство вроде нет.

Заглянув в щель, я определил, что уже вечер. Надеюсь, этого дня. Рядом ходил часовой с винтовкой на ремне. Присев у входа, я прислонился к двери, от которой тянуло теплом, и не заметил, как задремал. Очнулся, когда вокруг было темно. Значит, ночь, а это моё время.

Достав из хранилища немецкий штык-нож, я смог просунуть его в щель и несколькими движениями отодвинул деревянную щеколду, отчего дверь отперлась. Тихо поднявшись по ступенькам, я прыгнул на часового и резким ударом штыка пробил ему бок и достал до сердца. Не удивляйтесь, кто-кто, а вокруг не свои точно. Не враги, недруги скорее, но разницы с врагами для меня нет – тех и тех убиваю по возможности.

Ничего брать с бойца не стал: нехорошо оно как-то. От его убийства я ничего, кроме чувства удовлетворения, не испытал. Просто хорошо сделанная работа. Наверное, можно было бы и не убивать, но я в таком состоянии, что попытка оглушить (учитывая, что тот в каске) могла пойти прахом. А рисковать я не мог: чуйка верещала, что надо уходить, иначе до утра не доживу. Поэтому судьба бойца была решена сразу и без сомнений.

Оставив дверь, возле которой лежал часовой, открытой нараспашку, я побрёл в сторону улочки. Босые ноги запинались о препятствия в темноте, меня мутило, но чувствовал я себя сравнительно неплохо. Главное, зрение не подводило. Приметив невдалеке несколько тёмных масс грузовиков, перебрался через плетень, подошёл и глянул, что с машиной.

Чуть дальше маячил часовой, поэтому я старался работать бесшумно, тем более что в тишине ночи явственно слышался каждый шорох. Осторожно развязав тент, я заглянул в кузов крайнего грузовика. Ящики какие-то. Не было сил даже оттолкнуться от земли и повиснуть на заднем борте, чтобы забраться, поэтому пришлось, замирая от каждого звука, открывать и медленно опускать борт. Ещё и петли скрипели, как назло.

Забравшись в кузов, я понял, что это снаряды к сорокапяткам, мне такое добро не нужно. Светил я фонариком, почти не имевшим заряда, его хватило, чтобы осветить кузов, но часовой вряд ли заметит настолько тусклый свет. Ближе к кабине я приметил более светлый ящик, полез по остальным и нашёл то, что искал. Еда. Три ящика, по маркировкам – американская сгущёнка, редкость пока. Были также шесть мешков с ржаными сухарями, шестьдесят килограммов: десятка – мешок. И вряд ли это нычка водителя, скорее снабженец что-то мутит. А может, просто впихнули в первую попавшуюся машину. Я прибрал их в хранилище.

А когда вылезал, уже на земле был, зазвучала тревога. Возле землянки с задержанными послышались крики и выстрелы в воздух. Перебравшись в сад одной из хат, я пересёк село и с окраины уполз в поле. Поиски и причёсывания организовали, но я смог уйти. Разведчик бы – и не смог? Да что вы говорите?

Дальше бежал, натянув сапоги из своих запасов: босым я не привычен ходить. Бежал, пока свежесть не почувствовал, так и вышел к речке. Мелкая, метров десять шириной. Скинул с себя всё, что было. Сапоги убрал обратно в хранилище, а одежду притопил с камнями. Затем ухнул в воду: она лечит, легче станет.

Шевеля ногами, я медленно двигался против течения, за час удалившись на приличное расстояние от места, где вышел к реке. Да и легче мне стало. Выбравшись на песчаный пляж, достал один из бумажных мешков с сухарями и тарелку с холодцом, жадно поел. Мутить начало, чуть обратно не пошло, но сдержал. Шесть сухарей съел, макая их в речную воду, чтобы размочить, и полтарелки холодца.

Затем, пока были силы, достал три ящика с консервами, вскрыл топориком. Одну проткнул ножом и присосался к отверстию. Хорошая сгущёнка. Остальные банки убрал в хранилище, а ящики разломал, на дрова пойдут.