Красноармеец.

В общем, я махнул рукой: пусть идёт, как идёт, вмешиваться не буду. В принципе, чем выше звание, тем безопаснее, можно и к этому стремиться. Работа в штабе тоже важна и при этом безопасна.

Ночевал я в казармах столичного гарнизона. А на следующий день (наступило уже тринадцатое ноября), когда мне внесли новые данные в удостоверение, я добавил кубарей в петлицы и, получив дорожные, продаттестат, проездные и направление на дальнейшую службу, расстроенный двинул на Киевский вокзал, откуда с ближайшим эшелоном направился в сторону Тулы: моя дивизия там воевала.

А почему был расстроен? Так командир, выдавший мне направление (а оно уже было оформлено, не подкупишь командира трофеями и не изменишь направление на другое), пояснил мне некоторые моменты. Мой Московский полк ополчения уже воевал и быстро сточился. То, что от него осталось, ввели в штат двести девяностой стрелковой дивизии, в восемьсот восемьдесят пятый стрелковый полк, где подполковник Юрченко (тот самый, что подбил меня на взятие немецкого генерала) занял должность командира полка.

Особенно мне не понравилось то, что дивизия, будучи на передовой и ведя тяжёлые оборонительные бои, с ходу пополняясь маршевыми ротами, находилась с внешней стороны обороны Тулы. Меня назначали начальником разведки восемьсот восемьдесят пятого стрелового полка. Видимо, думали, что в родную часть направляют, и я рад буду: меня там помнили и хорошо обо мне отзывались, немало знакомых там. Но я не особо рад. Правда, говорить этого не стал, взял направление и отбыл.

К обеду тринадцатого ноября я на воинском эшелоне, который вёз пехоту, отбыл в сторону Тулы. На рынок хотел зайти, всё же семьсот кило свободного места имею, но рынок был закрыт – облава. Не пустили. До других далеко, поленился добираться, да и так всё имею, запасы нескоро ещё растрачу, так что решил сразу в часть отбыть. Ну, прямо к месту дислокации не добрался, тут вообще бомбят железную дорогу, однако снегопад скрыл, помог: нелётная погода.

Нас высадили на станции, дальше хода нет: мост взорван, и пути разбиты. Стрелковый батальон, с которым я добрался, высаживался, ну и я покинул теплушку. Был я в обычной форме командира, шинель комсостава, только вместо фуражки шапка-ушанка, всё же градусов пятнадцать мороза будет. Снег везде, непривычно: когда меня брали, снега ещё не было.

Время три часа дня, быстро добрались, эшелону везде зелёный свет был. Я пошёл к коменданту станции, который наблюдал, как в наши теплушки грузят раненых. Он взял моё направление, подумал и сказал, что от нашей дивизии обоз грузится, вроде ещё не ушёл, могу с ним добраться. Так что, придерживая сидор, я поспешил к складам – комендант показал, куда мне нужно.

Здесь и склады, и просто штабеля с военным имуществом и грузами, стоявшими под открытым небом. Боеприпасы подальше держали, отдельно. Я сунулся к одним – не те, ко вторым – тоже не мои. А вот третьи оказались из моей теперь двести девяностой стрелковой дивизии. Возница, пожилой боец с винтовкой за спиной, указал мне, где старший обоза. Сказал, что сюда они раненых привезли, а теперь повезут обратно то, что дивизии нужно.

Я нашёл старшего обоза, это был техник-интендант – лейтенант, если на армейские звания переводить. Причём, видимо, не так давно призван, лет сорок на вид. Он изучил моё направление, пожевал губами и сказал, что поеду на повозке с медикаментами, там возницей боец Станкевич. Пока же посоветовал идти к складу с медикаментами, повозка там, можно вещи оставить.

Я двинул к складу. Там стояли четыре повозки, и я криком привлёк к себе внимание, интересуясь, кто тут Станкевич. Оказалось, это девушка. Лет восемнадцати на вид, в зелёной телогрейке, юбке, пилотке и с карабином за плечами, на ногах чулки и сапожки. Она наблюдала за погрузкой. Вскоре прибежал и техник-интендант, проверил, всё ли по списку загружено, убедился, подписал, что нужно, и снова убежал.

Я помог бойцу накинуть кусок брезента и увязать: не стоит допускать, чтобы всё отсырело. Под брезент и сидор свой убрал. И вот битюг покатил повозку к месту общего сбора. Всего в нашем обозе оказалось почти сорок телег и повозок, из них где-то половина армейские, за дивизией числятся, а остальные – мобилизованные у жителей, там молодые парни, девчата да старики в гражданском. Около пятнадцати повозок прикатили от склада с боеприпасами.

Вот так где-то в полпятого, когда уже темнело, и двинулись в путь. Как пояснила мне Станкевич, километров через пять деревня будет, там и переночуем. До дивизии-то все пятьдесят, а людям и лошадям отдых нужен. У станции же оставаться не стоит: опасно, бомбят часто.

Девчонка оказалась бойкая и острая на язычок, флиртовала, а я и не против был, так что от нашей повозки часто смех доносился. Я рядом шёл, так было теплее, всё же форма тонковата для такого мороза. Снег шёл, температура упала, градусов двенадцать было. А девушка сидела на повозке и управляла битюгом, мы шли третьими в колонне.

Вообще, она художница в штабе полка, карты рисовала. Как она пояснила, её направили сюда временно, заменить раненого в перестрелке бойца, но она вот уже третий рейс делает, неделю в дороге. Вообще, она городская девочка, с лошадями обращаться не умела, но научилась, уже уверенно всё делала. Да и другие возницы-мужчины помогали распрягать и запрягать.

Меня она не знала, но меня опознали другие, здесь были бойцы из полка ополчения, я их не знал, а они меня вполне. Станкевич сказала, что много разговоров обо мне ходило по полку, и хороших, и плохих, вот она и старалась разобраться, кто я вообще такой. В обозе, кроме неё, было ещё шесть дивчин, управлявших повозками.

Мы договорились, что я буду учить её целоваться. Началось всё с того, что она сказала, что, мол, не целованная, не знает, что это такое, и, хитро поглядывая на меня и томно вздыхая, призналась, что мечтает об этом узнать. Я тут же предложил себя в качестве учителя, к тому же профессионала, и она, слегка посомневавшись для виду, согласилась. Побыстрее бы уже эта деревня, тут девчата такие интересные.

А вот что со мной было в Москве, я рассказывать не стал, сказал только, что был занят, потом простудился и лежал в госпитале. Говорить, что было, мне запретили, уже настоящую подписку о неразглашении взяли. А уж если подписался, надо молчать. Блин, а я такие истории отличные заготовил. Ну, надеюсь, будет ещё случай или новая история с НКВД, найду, где их использовать.

Девочка была весёлая, попросила показать награды. Я распахнул шинель, сев рядом вполоборота, и она осторожно, с детским любопытством потрогала их.

– Их товарищ Сталин давал? – спросила она.

Мне казалось, она готова была на зуб их попробовать, спрашивала прямо-таки с томным придыханием, забавная такая.

– Вот эту – товарищ Калинин, а эти две – товарищ Сталин.

Через одну повозку от нашей сидела ещё одна из девчат, в звании ефрейтора, так вот она всё громко покашливала, явно специально, видимо, чтобы Станкевич притормозить. Наши разговоры и смех ей явно не нравились, хотя до неё, скорее всего, долетали только отдельные слова.

Пока двигались, я поглядывал по сторонам, не забывал о безопасности, хотя у меня один ТТ в кобуре, ничего дальнобойного в руках не держал. Но ничего страшного. К тому же крупными хлопьями падал снег, видимость мизерная.

Вскоре дошли и до деревни. Чёрт, вроде только вышли со станции, а уже на улочку деревни втягиваемся. Как-то незаметно время пролетело. Когда к деревне подходили, снегопад прекратился. А когда техник-интендант Алясин принялся размещать повозки и людей по дворам, совсем распогодилось, тучи ушли, на небе звёзды показались. Правда, и мороз резко усилился, градусов до двадцати температура точно упала.