Красноармеец.

– Подписывай.

– Прям разбежался.

– Не подпишешь, хуже будет. Или собираешься байки свои рассказывать?

– Я много новых придумал, слушателей немало, порадую их злобными гэбистами.

– Если не подпишешь, отправлю обратно в карцер.

– Ну, карцер так карцер.

Меня снова скрутил кашель, но я не препятствовал, когда меня раздели (в этот раз и френч отобрали, а он шерстяной) и снова отправили в карцер. Оставшись один, я закутался в тёплые вещи. Когда-нибудь им это надоест. Может, снова кулаками поработают? Хоть согреюсь. Да, похоже, в ребре трещина – ноет.

Я забылся тревожным сном и чудом, когда конвоир уже щёлкал замком, успел убрать всё в хранилище. Тот с подозрением осмотрел карцер и велел двигать на выход. Вышел я сам, хотя меня серьёзно шатало, ног почти не чувствовал. Оказалось, за мной по бетонному полу тянулись окровавленные следы: опять о ступеньку разбил и даже не почувствовал.

А вот и Гольцев, один.

– Не подпишу.

– А и не нужно, ты уже подписал. Поэтому если пасть раскроешь, будешь отвечать по военному времени.

– Да по фигу.

– Пошёл вон.

И я пошёл. Снова выдали вещи. Я проверил – мои, и всё на месте. На распухшие ноги с трудом натянул сапоги, после чего покинул это здание и уковылял в ближайшие жилые дома, где переоделся в гражданское, а потом – в ближайшую больницу, обслуживающую гражданских. Там мной и занялись. Я подкинул деньжат врачу, и тот со мной как с родным возился. Документов не было, записался как Герман Бесфамильный. А простуда за меня серьёзно взялась, два дня провёл в забытьи; хорошо, что на лёгкие не перешло, пневмонии не было.

В больнице я пролежал две недели. Кстати, кто я такой, узнали через десять дней. Милиционер приходил, он и выяснил. Мне к тому времени заметно легче стало. Я и не стал ничего скрывать, сказал, что лечился от избиения сотрудниками на Лубянке: мол, морили голодом, в карцере в ледяной воде держали, выбить признания не смогли, вынуждены были отпустить.

Чуть позже и командиры из столичного гарнизона прибыли. Я, оказывается, дезертир. Военюрист стал вести опрос. Рассказывая о том, что со мной на Лубянке делали, я сказал, что Гольцев склонял меня к интиму (мол, они там все по мальчикам), но я не дался. Военюрист выслушал с интересом, но в опросные листы вносить это не стал. Ну и, объяснил я, поскольку плохо себя чувствовал, и чтобы снова в подвалы Лубянки не утащили (а они это постоянно делают, два раза уже), решил в обычной больнице отлежаться. Повторно карцер с водой я не выдержу.

Военюрист и пояснил, что несколько дней меня искали по всему городу, пока не объявили пропавшим без вести, а потом почему-то дезертиром. А на выходе с Лубянки меня, оказывается, машина ждала, чтобы отвезти в гостиницу, да так и не дождалась. А вот это странно: машины точно не было, я бы запомнил, да и сотрудники НКВД ничего про неё не сказали. Юрист внёс это в опросные листы.

От него же я узнал, что полк мой воюет, комполка Героя получил, меня тоже наградили, но вручить награду не смогли, поскольку я пропал. А теперь суд будет, всё же официально меня признали дезертиром. Буду подавать апелляцию, что был болен и лечился в больнице. В общем, что-нибудь придумаю. Я скрестил пальцы, чтобы суд был в мою пользу. В тылу безопаснее, даже на зоне.

Забирать меня из больницы не стали, оставили долечиваться. Потом выдали командирскую форму без знаков различия и повезли в военный суд. Да трибунал и есть. Надо сказать, выделенный мне адвокат был красноречив, и я мрачнел всё больше: похоже, просто пожурят и отправят дальше служить.

Но тут вмешалась госбезопасность: принесли бумаги судье, едва успели до оглашения решения. И в результате показания сотрудника милиции, что меня опрашивал, плюс письменные показания работников больницы (а я не стеснялся рассказывать, что и как было в подвалах Лубянки) решили дело в мою пользу. В том смысле, что суд постановил за дезертирство (что, впрочем, смягчено моей болезнью, хотя не предупредил командование), а также за невыполнение обязательств по молчанию (раз уж бумаги подписал) разжаловать лейтенанта Одинцова в простые красноармейцы и лишить всех наград. Меня к Герою представили, как и комполка, и обоих хмырей из политуправления, но они уже получили свои награды, а я не получу: меня вычеркнут из наградного списка.

Вот это везение. Я попытался сделать скорбное лицо, даже заплакать, но не смог: лицо кривилось, а я подхихикивал. Надо было перед зеркалом потренироваться. Кажется, меня приняли за сумасшедшего. Вообще, я надеялся получить лет пять на зоне, спокойно переждать войну и дальше жить мирной жизнью. Не хочу я воевать, не нравится мне это, да и свой долг я выполнил, немцев немало набил. Но решили вот так. Ладно, буду строить обиженного властью, тоже неплохая тема.

И знаете что? А ничего, решение суда было приостановлено по личному распоряжению маршала Шапошникова. Меня прямо из зала суда доставили к нему. Оказалось, меня искали всё это время, а найти не могли, прятали. А тут суд, об этом узнали, и прибыл порученец маршала, подхватил меня под руки на выходе. Как выяснилось, он меня и ждал у здания на Лубянке, только у другого выхода. Сотрудники НКВД знали об этом, специально так сделали.

Вот я и рассказал маршалу, что и как было. Уже правду. Я в больнице заготовил несколько историй, включая и те, что Гольцев был по мальчикам и, пользуясь своей властью, склонял меня к сожительству. Но решил, что маршал шуток не поймёт, и оставил эти истории на будущее. То, что подписал акт по молчанию, я опроверг: меня после карцера бил озноб, руки тряслись, я физически бы не смог удержать перо в руках. Подделка это. Да они и не скрывали, сами сказали, что я уже всё подписал.

Вообще, маршал мог рявкнуть, и меня быстро пред его очами поставили бы. Он и рявкал, дважды – и пшик: нет меня, и всё, ищите сами. В первый раз я в застенках сидел, и это скрывали, во второй раз действительно сбежал, в больнице лежал.

Почему госбезопасность пошла на попятную? Так там разные группировки, вот одна из них и вышла на маршала, выдала ему нужную информацию, сливая своих. Гольцева арестовали. Мои слова о том, что он агент немцев, оказались пророческими: я глумился, а оказалось, он им и был. Ромбового не взяли, он успел сбежать. Папка с моим делом пустая была, ни одной бумаги. Понятно, рисунок автомата «Вал» ушёл к немцам.

Мои показания не требовались, Гольцев уже раскололся, столько инфы было. Остальные за честь мундира боролись, поэтому на судий и давили: мол, акт о молчании вроде как подписал, а треплюсь о том, о чём молчать должен. Всё это мне лично маршал рассказал. Знаете, занятно. Удивил.

Синяки у меня на лице ещё не сошли, но уже пожелтели, скоро пропадут, ссадина на виске подживала, губа разбитая тоже. Но это ничего не меняло. Я успел побывать у парикмахера, сходить в душ, после чего меня облачили в новенькую парадную форму (пришлось выдать спрятанные награды, они должны были быть на френче) – и в Кремль. В этот же день, только вечер наступил.

А там награждение. Я получил «Золотую Звезду», орден Ленина третьего типа (это уже второй у меня) и звание старшего лейтенанта. Последнее – от маршала, я так понял, это извинения с его стороны. А у меня руки опустились: я старался, как мог, и ничего – судьба постоянно вмешивается. Блин, ладно, буду пока плыть по течению. А что остаётся? Такое впечатление, что судьба просто не даёт мне свернуть с проторённой дорожки. Может, это всё и совпадение, отрицать не буду, но командиром я становиться не хотел, это комдив восемьдесят седьмой решил, отправив меня в Киев. И я бы им не стал, но командование школы решило нас пораньше порадовать, Да и остальное как-то само собой происходило.