Птичка в клетке

23. Беседы и допросы

Эвег рассматривал Ларкатала. Этому эльфу дали так много милости, а он не оценил… Тем хуже для него. Нолдо только что сказал, что не может дать Саурону желаемого, и решил учить аину жизни. Умаиа только улыбнулся.

— Это для вас, Темных, не бывает аксани, если вы хотите, переступите через всё*(1), — продолжал эльф. — Я же… просто не могу. А если бы смог, отдать стало бы нечего.

Этот эльф говорил о чем-то странном, быть может, понятном им с Маироном, но ускользающем от целителя.

— О чем ты говоришь, эльф? Что ты имеешь в виду? Объясни мне, и, быть может, я и правда остановлю то, что ты зовешь бессмысленным.

В камеру втащили Химйамакиля и уже окровавленного Ароквэна.

— Саурон желал, чтобы я делился с ним Светом своей души, — заговорил нолдо. Может быть, этот умаиа в самом деле волен прекратить пытки?! — Чтобы он мог получить этот Свет лично для себя, действуя как всегда. Но это невозможно, Свет не может быть добровольно отдан Тьме… Это как сказать: помоги своей честностью и искренностью сделать мою ложь убедительней.

— И каким же именно образом Маирон хочет, чтобы ты делился с ним Светом своей души? — Эвег знал, что такое возможно, и знал, что Светлый, дающий Свет Темному, может изменить Темного, но этот эльф? С Маироном? — Как ты себе это видишь, добровольно отдать Свет Тьме? Объясни мне, эльф, о чем ты говоришь.

Тем временем Больдог уже крепил новых пленников на станках.

— Подожди, — громко обратился Эвег к палачу. — Может быть, мы поговорим, и Ларкатал освободит товарищей. — Целитель даже не заметил, как двусмысленно прозвучали его слова для приведенных пленных.

***

Тем временем Химйамакиля усадили в массивное кресло, накрепко привязав, а кисть его левой руки уложили в пальцедробительный механизм — конечно же, открытый, чтобы можно было видеть весь процесс. Ароквэна закрепили напротив в раме, к которой недавно был прикован Нэльдор. Но Больдог не спешил начинать — может, и правда, придется всех отпустить.

Ларкатал, натянутый, словно струна, думал, как объяснить Эвегу суть, и как трудно это сделать.

— Когда Саурон сказал мне, что видит во мне Свет, хочет, чтобы я давал его, то внешне почти ничего не изменилось. Я мог быть рядом и говорить с Сауроном, как и до того. О достойном и недостойном, о Свете и Тьме, вкладывая в это силы своей души, — Ларкатал почти не видел, что Химйамакиль и Ароквэн с широко раскрытыми глазами смотрят, как их товарищ о чем-то тихо говорит с одним из врагов. — Я долго не замечал того, что Саурону нужен мой Свет. А после заметил и понял, что Саурон хочет владеть мной как собственностью, чтобы я утолял его жажду Света. Внешне я делал бы то же, но теперь не просто уступая или поступаясь гордостью, а служа Саурону. Самая безобидная на вид служба, но не руками или знанием, а сердцем, выбрасывая самое лучшее, самое важное во мне, в бездонную пропасть: ибо Тьма никогда не насытится… — Ларкатал прикрыл глаза и выдохнул: — Я не могу так, — нолдо говорил это понимая, что сейчас вновь начнутся муки, теперь Ароквэна и Химйамакиля.

Эвег выслушал эльфа, но рассказ принес только недоумение.

— Ну и, что бы страшного случилось, эльф? Пусть бы ты исчерпал свою душу дотла и умер потом, как высохшее дерево, но зато ни тебя, ни их ни о чем не спрашивали бы. Ты мог бы угаснуть тихо, без боли, а теперь обрек товарищей на медленную смерть, а себя на нескончаемые муки. Зачем? Так ли ты Светел, как о тебе думает Маирон?

Больдог неодобрительно посматривал на Эвега, но к забавам не приступал. В их иерархии Эвег имел больше власти, чем орк. «А впрочем — пусть треплются, — решил Больдог. — Ароквэну прямо стоять уже тяжело, тем интереснее будет, когда все начнется, а силы голугу тогда ой как понадобятся».

Ларкатал в это время думал о том, что Темный ничего не понимал, но все же… умаиа продолжал спрашивать. И какой бы призрачной ни была надежда, что Ароквэна и Химйамакиля пытать не будут, она все-таки была. И нолдо прерывисто вдохнул.

— Даже в муке фэа жива, а это не было бы угасание, но скорее гниение заживо, изнутри; можно жертвовать многим, но сгноить душу, что создана Единым, выбросить в никуда вложенный им Свет… это немыслимо. Если бы я не выдержал и согласился, моя душа не погибла бы сразу, но согласившись, я не был бы уже Светлым. Разве Светлый мог бы ради любой цели сам отдать Лаурэлин в пищу Унголиант? А любая фэа выше Древ. И никого бы я не избавил от мук, потому что… Саурон не нашел бы во мне того, что желал. Он говорил, что разгневается, если я посмею стать хуже; и я потерял бы для него всякую ценность: у него не было бы никаких причин не пытать моих товарищей. — Саурон был безумен; и не так же все они? Но была возможность, что Эвег поймет.

— Так ты считаешь, что раз я отказался от Света, то моя душа гниет заживо? — с ноткой угрозы, так же тихо спросил Эвег и взял Ларкатала за подбородок, заставляя нолдо смотреть себе в глаза. Эвег был в едва контролируемом бешенстве, хотя разве что глаза и могли выдать его состояние. Этот эльф мнил себя Светлым и при том не отдавал себя другим, а ценил себя как высшую драгоценность. И считал себя мудрым.

— Разве ты сам не знаешь, что я прав? — удивился эльф. — Что бы ты сам, прежний, живший в Свете, сказал о себе нынешнем? Чем наполнена твоя жизнь и в чем твое счастье? И отчего тебя так задели мои слова? — нолдо думал, что причиной такого поведения умаиа были правдивые и верные слова о Свете, о том, что пристало Светлым.

— Так значит, это и есть быть Светлым, ставить свою душу выше всех остальных? — словно проигнорировав слова эльфа, спросил Эвег.

Несмотря на страх за товарищей (умаиа был зол и мог отомстить им), Ларкатал твердо и ясно смотрел в глаза палача:

— Нет, выше всех я ставлю Единого, Свет… а дальше душу, не только свою.

Умаиа был зол. Зол, что такое ничтожество Саурон посчитал Светлым, и что это ничтожество мнит о себе невесть что. Эвегу хотелось стиснуть пальцы так, чтобы на подбородке пленника остались синяки, но целитель не мог. Не мог перешагнуть через себя и разрушить, навредить хроа*(2). И… этот нолдо сейчас тоже говорил о разрушении себя… Эвег отдернул руку подальше от соблазна, и, заставив себя успокоиться, вновь склонился над пленником.

— Говори, эльф. — Эвег сможет наказать этого эльфа и позже, когда нужно будет не разрушать, а восстанавливать.

— Отчего ты отнял руку? — тихо, с удивлением спросил нолдо. — Ведь ты хотел причинить боль, я видел.

Целитель хмыкнул. Ларкатал не отвел взгляда, но не вскинул подбородок в гордом жесте, даже не попробовал высвободиться, пока его держали, но смотрел в лицо умаиа и продолжал говорить с ним спокойно. Теперь… Эвег понял, почему Маирон заинтересовался этим эльфом — он был другой, действительно другой. Он задавал вопросы, которые кололи изнутри. Но этого мало, чтобы быть Светлым.

— Я прежний был глупцом, нолдо. Я прежний не знал ничего об удовольствии. Радость служения, ха! Она ничто перед тем чувством, что дает тебе власть, — умаиа притянул к себе за волосы голову Ларкатала, зашептал ему почти в ухо, не желая, чтобы их подслушали: — Я буду лечить тебя и твоих товарищей так жестко и грубо, как захочу, и вы будете кричать под моими руками, а ваше хроа будет благодарить. Ты не знаешь, как прекрасно звучит восстанавливаемое тело, как радуется оно своей целостности. Мне нравится это слышать. И Тьма всегда будет давать мне израненные тела, и я буду тешиться с вами, сколько мне угодно. Мне не нужны ваши тайны, только ваши раны.