Беломорье

Прочитав взволнованной скороговоркой абзац о забастовке десятков тысяч рабочих, о приведении войск в боевое положение, учитель быстро встал. Поднялись и те, кто слушал его чтение.

— «Слепые! — выкрикнул он слова концовки передовой. — Не видят, что в эти дни слово принадлежит пролетариату, а не представителям власти!»

Взволнованные вещими словами, смотрели люди друг на друга, словно желая, но не решаясь что-то спросить…

— Тронулась река народного движения! — охваченный радостью, как будто революция уже свершилась, выразил их мысли Власов. — Тронулась, товарищи!

Не сговариваясь, они запели торжественную песню пролетариата, звучащую призывом к битве с врагами народа:

Из-за горизонта медленно выплыло солнце, золотя море, далекий берег, завод. Начиналось ясное утро воскресного дня, когда трудовой люд мог хоть сутки не чувствовать цепей своего подневольного труда.

По окончании школьных занятий Нину Кирилловну вызвали в город на учительские курсы. Она так долго не видела ничего, кроме ковдских изб, серых и унылых, что Архангельск показался ей достойным называться «северной столицей». Пока извозчичья лошаденка бойко потряхивала пролетку по мощенным булыжником улицам, Нина Кирилловна с некоторой радостью рассматривала каменные хоромы купцов, губернаторский особняк и внушительные дома присутственных мест.

В общежитии духовной семинарии Нина Кирилловна сразу же попала под опеку смешливой и такой же, как она сама, молоденькой учительницы из Мезенского уезда. Мезенская учительница хорошо знала Архангельск и сразу же повела свою подопечную «экипироваться». Новая приятельница попыталась также затащить Нину Кирилловну к парикмахеру, чтобы соорудить из ее гладких волос модную прическу, но здесь ковдская учительница проявила твердость, и коса, которую она закручивала на затылке, была спасена от ножниц и щипцов.

В свободное от занятий время приятельницы ходили по кинематографам. В них демонстрировались порядком потрепанные картины «Золотой серии» Ханджонкова. На экране Вера Холодная и красавец Максимов неизменно страдали от непонятой и неоцененной любви.

После кинематографа в общежитии учительниц всю ночь велись задушевные разговоры о неудавшейся любви, о печально сложившейся жизни…

Как во сне промелькнул месяц жизни в Архангельске, и Нина Кирилловна вновь очутилась на пароходе. Было пасмурное утро, когда, вызывая гудком лодку, пароход подошел к Ковде. Учительница тоскливо смотрела на серенькие домики, разбросанные по безлюдному серому берегу. Еще год жизни пройдет в этом глухом медвежьем углу. Еще год! Только что покинутый губернский город показался незабываемо чудесным и радостным…

Открыв свою комнату, Нина Кирилловна распаковала вещи и принялась кипятить чай, нет-нет да и посматривая на привезенную пачку книг. Наступило лето, время разлуки с тем, кто был отделен от Ковды не одной сотней верст глухого леса, непроходимых болот и озер. На почту идти было рано. Несомненно, там уже лежало письмо от родных, как всегда, звавших ее погостить. И хотя Нине Кирилловне удалось скопить сотню рублей, эти деньги считались не своими, а «его», и тратить их на себя казалось ей смертным грехом. Поездка к родным отменялась. Не успела Нина Кирилловна выпить чашку чая, как кто-то постучал в дверь, и на пороге появился старик Матросов.

— Эка беда, — по-бабьи запричитал он, — уж я ль не торопился? А ты, глянька-ка, разложиться успела. Тебе ведь ехать надоть!

«Неужели с мамой что случилось?» — подумала Нина Кирилловна, не спуская глаз с вошедшего.

Тот разгладил усы и, подмигнув, вполголоса сказал:

— Григорий Михалыч вас в Питер зовут, вот и письмецо от него. — Старик подал побледневшей девушке бумажную трубочку.

Дрожащие пальцы с трудом развернули столь необычного вида письмо. Из первых же строк Нина Кирилловна поняла — Туляков бежал.

— Он был здесь, — едва смогла прошептать она, — он был здесь.

— Не печалься, вот и адресок его. Сынок наизусть заучил и мне наказал не записывать: «Петербург, Загородный 12, квартира 1, Анна Павловна Милютина». Сказать ей: «Михаил просит вас купить билет на Евгения Онегина». Записывать нельзя. Велено заучить. А еще Григорий Михалыч оставил у меня книги и железный ящик. Ящик велел в землю закопать. Там шибко важные бумаги хранятся.

Старик так и не дождался ответа от «учителки». После долгого молчания, лукаво усмехаясь, он добавил:

— Завтра пароход на юг пойдет. Поди, за сутки что-нибудь обмозгуешь? Понадоблюсь, сей день ищи меня у бани, пол прогнил, так я новый ставлю.

Когда он ушел, Нина Кирилловна подумала: «Уж не сон ли это?» Она вновь перечитала письмо, и только теперь дошел до нее глубокий смысл написанного: «…всегда думал о вас. Если говорить о личной жизни, то в ней место вам, и только вам. Ваше согласие сделает меня самым счастливым». Вот когда произошел коренной перелом в ее жизни!

Проще всего было бы закопать ящик с литературой в землю до лучших времен, а самой сесть на пароход и добраться до Питера. Но можно ли закапывать в землю то, что нужно раздать по рукам, чтобы учить людей правде, учить бороться за нее?

Туляков ничего не писал, как поступить с литературой, но Нине Кирилловне было понятно, что ее долг переправить литературу на сорокский завод. Только кому доверить перевозку ящика в Сороку? Почти на каждом пароходе шпики, а на больших пристанях жандармы. Они шныряли по судну, проверяя едущих. Нина Кирилловна решила ехать сама и лично передать «сейф» надежному человеку. Она знала лишь двух человек, которым можно довериться, — шуерецкого учителя Власова, переселившегося на сорокский лесозавод, и Двинского, живущего в Сумском Посаде. Ехать в Сороку к Власову было опасно. Можно было подвести не только его, но и раскрыть всю заводскую организацию. Зато в Сумском Посаде других ссыльных, кроме Двинского, не было. Нина Кирилловна решила ехать к нему.

Квадратный жестяной ящик нельзя было замаскировать ни под чемодан, ни под вещевой мешок. Проще всего было вынуть из него содержимое. Однако Нине Кирилловне казалось, что «сейф» нужно передать в том виде, в каком он был оставлен Туликовым. Чтобы необычный вид ящика не привлекал внимания постороннего глаза, учительница смастерила из наклеенных на картон учебных картин нечто вроде картонки для шляпы. К счастью, модницы носили шляпы с громадными полями и страусовыми перьями. Пусть все думают, что учительница — франтиха не хуже других! Чтобы самодельная картонка не сломалась от тяжести ящика, Нина Кирилловна попросила Матросова вставить внутрь картонки фанерные пластины. После долгой возни злополучный ящик был надежно замаскирован и перевязан несколько толстоватым для картонки белым шнуром от штор.

Чтобы не вызвать подозрения, Нина Кирилловна сообщила, будто уезжает на летние каникулы. Громоздкую картонку взял провожавший ее Матросов, у нее же в руках осталась плетеная корзинка, куда почти полностью уместилось все ее несложное имущество.

Нине Кирилловне досталось место в каюте вместе с лавочником, возвращавшимся в Архангельск. Разговор у них не клеился. Нина Кирилловна занялась чтением, а ее компаньон налег на крепкие напитки, сердито носясь на весьма строгого вида спутницу. Захмелев, он то и дело поминал «холеру в юбке, которая поди знай зачем ездиет?) Наконец водка свалила купца с ног, и он заснул.

О том, что пароход подходит к Кемской пристани, пассажиров известили продолжительные свистки. Вскоре послышался шорох выдвигаемых мостков и раздался топот спешащих сойти на берег людей.

Нина Кирилловна прислушалась, кто-то остановился около ее каюты. Щелкнул замок, и распахнулась дверь. На пороге появился жандарм. Он козырнул, пробормотал извинения и предложил предъявить документы. Обшаривая каюту, он задержался взглядом на шляпной картонке, стоявшей под столиком. Нина Кирилловна заметила это.