Беломорье

Громадное ярко светящееся зарево, незаметно перемещаясь вдоль горизонта, предвещало скорый восход солнца. Сети развесили сушиться на козлы. Надя стала чистить рыбу. Все уселись у костра, пылавшего под навесом скалы. В лучах золотистого зарева даже Никандрыч казался помолодевшим. На лица сидевших легло выражение настороженной торжественности: начиналось то, ради чего люди выехали на рыбалку.

Старик водрузил очки на кончик носа и, наклонив голову, зорко оглядел сидевших.

— Сегодня, товарищи, у нас два вопроса. Первый — об управляющем. Агафелов отменил на сей год плату за общежительство, а старик, под видом ремонта, все же норовит в свой карман складывать целкаши… Спрашивается, как поступить поумней?

— Объявить забастовку! — нетерпеливо выкрикнул самый молодой из рабочих.

— И жалобу написать Агафелову, — дополнил его сосед.

Пряча усмешку, Никандрыч обвел взглядом других, как бы приглашая их высказаться.

— Так ли сейчас надо поступать? — глядя на рабочего, предложившего забастовку, спросил он. — Или лучше по-иному? Ведь не всем убыток от стариковой хитрости. Нельзя забывать и о тех, кто домишко на хозяйской земле имеет. Вспоминаю, как-то недавно управляющий мне жаловался на Агафелова: «Видать, что помнит, как он у меня бегал рассыльным, да как я его за уши драл, — печалился старик, — вот и сживает меня с завода… А куда я денусь? Ведь не на государство работал. Вдруг наследники пожалеют мне пенсию определить?» — И совсем по-отцовски пилостав спросил: — Так что же надо сделать, ребятки?

— Пригрозить забастовкой все же надо, — произнес Власов, — старик побоится ослушаться приказа главноуправляющего.

— Ну, а теперь о другом, — после некоторого молчания заговорил пилостав. — Прошедший раз я читал вам письмо о товарище Речном… — Старик протер подолом рубахи очки. — Мы постановили согласиться с советом товарища Тулякова. Так вот, товарищ Речной, познакомь нас с собой. Говори все как есть: какой ты человек, что путного и что непутевого, — Никандрыч сделал ударение на этом слове, — сделал ты на своем веку? Времени у нас много, рассказывай подробно, чтобы всем нам стало понятно, что ты за человек.

Двинскому никогда не приходилось кому-либо подробно рассказывать о себе. Поэтому, когда семь человек насторожились, ожидая, что он скажет, Двинской смутился. Но вскоре это состояние прошло, и он рассказал о детстве, проведенном у крестного, о гимназической жизни в глухом городке, о поступлении в Петербургский университет, о тюрьмах и побеге, о неудачах с читальней в Шуерецком, об организации музея и, наконец, упомянул о своей злополучной затее с неводом.

— Затея? — тотчас переспросил Власов. — Значит, теперь сам не одобряешь?

— Да, — признался Двинской, — теперь не одобряю.

Тяжело рассказывать о том, что любовно вынашивалось с полной убежденностью в несомненном успехе, а закончилось таким постыдным крахом. Но правды нельзя утаивать от товарищей, хотя было не только обидно, но и стыдно. И Двинской подробно рассказал, как он задумал перехитрить Александра Ивановича и, провернув на съезде промышленников внешне безобидную резолюцию, организовать сеть промысловой кооперации. Его рассказ, то плавный, то поспешный и скомканный, когда дело касалось личных переживаний, все слушали с настороженным вниманием. Надя, помешивая уху, не сводила с Двинского светлого и чистого взгляда.

Закончив рассказ о себе, Двинской развел руками, как бы говоря: «Ну, вот и все».

— Не чуждался бы ты пас, мы бы тебе, парень, кое-что вовремя подсказали, — заметил пилостав.

— Жизнь не зависит от твоих придумок. Она по своим законам идет, — добавил молодой рабочий.

— Оторвался от народа и впросак попал, — медленно, как бы вбивая каждое слово, произнес Власов.

Не поднимая глаз, Двинской молча слушал горькие, но справедливые упреки люден, которых он уже мысленно называл товарищами, друзьями.

— Ну, накостыляли тебе по шее заслуженно, — более мирным тоном произнес пилостав. — Что заслужил, то, приятель, и получил! А раз молчишь и голову повесил — значит, сознаешь свою глупую ошибку. Есть ли у кого вопросы к Речному? — обратился он к слушателям.

— Тебе когда кончается срок высылки? — смущаясь, что говорит Двинскому «ты», спросила Надя.

— Через полгода, в декабре.

— А тогда куда? — осведомился Никандрыч.

— Думаю остаться на севере.

— Почему?

— Здесь я, пожалуй, нужнее.

— Теперь все ясно. Кто за то, чтобы принять в состав нашего кружка товарища Речного? — и, улыбаясь, пилостав поднял руку. — Будет нашим представителем в Сумском Посаде.

За ним дружно подняли руки и все остальные.

Налетел ветерок, и зеркальная поверхность воды чуть дрогнула, отражая в плавных изгибах то золотистое зарево, то бархатную голубизну неба.

— Э-эх, и благодатное утречко! — воскликнул Никандрыч. — Только бы жизнь поскорей наладить… А ведь будет, будет это времечко! Сердцем чую — скоро оно настанет!

После еды Двинской сказал, что написал прокламацию и хотел бы прочесть ее вслух.

— Правильно! — ответил пилостав. — Такое дело надо сообща делать! Один не додумает, так другой его подправит. Читай.

Вначале неуверенно и почти скороговоркой, затем окрепшим голосом прочитал Двинской свою листовку.

Ему очень понравилось одно место из брошюры Ленина «Что делать?», и им он закончил свою прокламацию: «Мы идем тесной кучкой по обрывистому и трудному пути, крепко взявшись за руки. Мы окружены со всех сторон врагами, и нам приходится почти всегда идти под их огнем. Мы соединились по свободно принятому решению, именно для того, чтобы бороться с врагами и не оступиться в соседнее болото, обитатели которого с самого начала порицали нас за то, что мы выделились в особую группу и выбрали путь борьбы, а не путь примирения».

— Хорошо, — с чувством произнес Власов.

— Что надо! — подтвердил кто-то из рабочих.

Никандрыч медленно поднял голову, и от его взгляда у Двинского радостно стало на сердце. «Довольны! — понял он. — Не осрамился».

— Вот ты и внес свой первый пай в наш кружок, — тихо сказал старик. — Видать, крепко выстрадал! Без этого так хорошо не получилось бы.

— Прочти-ка еще раз, — проговорил вдруг учитель. — Теперь будем по-судейски слушать: кое-что, кажется, нужно подправить. Поменьше символических уподоблений, это мешает содержанию.

Двинской медленно, как учитель во время диктовки, вновь прочитал прокламацию. Действительно, кое-где остались литературные красивости, которые лишь затемняли смысл. Обменялись мнениями и решили содержание листовки одобрить, окончательную обработку текста поручить Двинскому, Власову и Никандрычу.

Затем старик попросил Двинского прочесть вслух газету, которую привез моряк.

У Двинского была хорошая память, и он рассказал все, что знал из газет о Ленском расстреле.

Когда Двинской закончил обзор, учитель вынул из кармана только что доставленную «Звезду» от 19 апреля. Ее передовая была озаглавлена одним словом: «Тронулась!»

— «Закованная в цепях лежала страна у ног ее поработителей, — нараспев, словно стихи, читал учитель, и голос его звенел гневом. — Ей нужна была народная конституция, — а получила дикий произвол, меры «пресечений» и «усмотрений».

Слушающие насторожились.

— «…Ей обещали «благоденствие» и «преуспеяние», а крестьянское хозяйство все падает, десятки миллионов крестьян голодают, цинга и тиф уносят тысячи жертв… А страна все терпела, терпела…» — глухо рокотал голос чтеца.

— «…Ленские выстрелы разбили лед молчания, и — тронулась река народного движения. Тронулась!.. Все, что было злого и пагубного в современном режиме, все, чем болела многострадальная Россия, — все это собралось в одном факте, в событиях на Лене».

Язвительно прозвучали строки передовой: «Октябристы «запрашивают», прогрессисты просто «спрашивают», кадеты «находят своевременным» говорить о каких-то Трещенко, жалких марионетках в руках событий! И это в то время, когда Макаров уже бросил им свое хвастливое: «так было, так будет!»