Беломорье

— Царствуете? — почему-то вслух проговорил Двинской. — Ну, царствуйте… пока! Недаром «Речь» от слова «пока» трясется, как в лихорадке…

В этом коротеньком слове действительно таилось очень многое… По всей империи развертывалась предвыборная кампания — осенью предстояли выборы в Четвертую думу. Правительственные партии уповали на помощь святейшего синода — церковь, мол, соберет им голоса верующих. Российские либералы должны были выискивать иные средства для сбора голосов, и одним из таких средств была бесплатная рассылка кадетской газеты «Речь» по самым глухим закоулкам России. Беломорье тоже не было забыто. Кадеты, хотя очень мягко и осторожно, но все же позволяли себе критиковать правительство, поэтому из их газет можно было кое-что узнать, о чем молчали другие реакционные газеты. Читая «Речь», Двинской улавливал беспокойство, которое звучало едва ли не в каждой статье кадетского органа. Словцо «пока» действительно так и мелькало в их статьях: «пока правительство», — говорилось там и обязательно где-нибудь вблизи отмечалось: «пока рабочие».

После слов «с одной стороны…» обязательно следовало: «но с другой стороны…» Читая жалобы кадетов на то, что в столице бастовало сто тысяч рабочих, что в губерниях опять «вспыхивают аграрные беспорядки», что «безрассудство ротмистра Трещенко — это урок для правительства» и т. п. Двинской понимал, что кадетов пугает подъем интереса рабочих к выборам в думу, что их страшит возросшая активность рабочих в защите своих политических прав. Перепуганная «Речь» без конца внушала своему читателю: «Пока не поздно… надо сделать» то и то…

— Пока не поздно? А может быть, уже поздно? — вслух спросил самого себя Двинской. — Хотя таких, как я, еще немало на Руси, но и они один за другим трезвеют и начинают понимать, что надо делать!

В летнее время нетрудно по морю попасть в Сороку… После полудня в присутствии писаря и волостного старшины Авдотья вывела дрожащей рукой на листах бумаги кресты вместо подписи. Писарь красивой росписью заверил эти крестики, старшина кое-как нацарапал фамилию, и на бумагу лег ярко-лиловый кружок печати Сорокского волостного правления. Награжденный целкашом писарь не поленился сделать елико возможно подробную запись содержания дарственного акта в журнал исходящих бумаг и еще в какую-то книгу.

«Ну, господин мировой судья, — выходя из волостного правления, усмехнулся Двинской, — ваш козырь для меня не страшен!»

Теперь на очереди была другая задача — найти кого-то из членов заводской организации. У Двинского были две зацепки. Он помнил из рассказов «историка», что на заводе есть старичок пилостав. Кроме того, шуерецкий учитель Власов, теперь перебравшийся на завод, видимо, имел отношение к организации, иначе как бы дошло предостережение Двинского о приезде шпика на сорокский завод? Александр Александрович решил прежде всего разыскать учителя.

Двинского за копейку перевезли на другой берег реки, где располагался лесозавод Беляевых.

Учителя он нашел в школе.

— Давненько ждем вас, — улыбнулся Власов, — неужто спесь мешала?

— Разрешение на право передвижения отобрано, а мировой с урядником, как псы, стерегут. На музей замок навесили, с неводом конфуз…

— Знаем, знаем, — дружелюбно улыбнулся Власов, — пожалуй, хватит попусту руками махать?

— Хватит, — признался Двинской, — хватит кустарничать, пришел к вам.

— Давно пора, товарищ Речной, — учитель обнял его, — три года назад я говорил об этом некоему студенту, присланному из столицы. Помните?

Двинской молча кивнул.

Пронзительно засвистел гудок: на заводе начался обеденный перерыв.

— Посидите, — шагнув к двери, проговорил учитель, — приведу верного человека. Он душа всему делу на заводе.

«Верный человек» оказался пилоставом Никандрычем.

— Знаю о вас, знаю, — старичок лукаво посмотрел на Двинского. — Сегодня суббота, завтра завод отдыхает. Есть о чем поговорить. А болтаться вам по заводу за зря нечего. Посидите-ко в моем домишке до конца смены. У воды он стоит… На ночь на острова переберемся.

Пилостав жил в своем домике в два окна по фасаду и по одному с боков. В домике, как и у всех, слева была русская печь, справа — кровать. Вдоль трех стен тянулись лавки. Справа, в красном углу, стоял стол, а слева, от печки до стены, висела ситцевая занавесь — место для стряпни.

— Вечером буду знакомить вас с нашими/ Сознательных на заводе, конечно, много, да мы всех сразу не собираем. Осторожность сейчас нужна, как никогда!

Пилостав вынул из кармана газету.

— Почитайте пока. А вечерком поговорим.

Лишь около полуночи солнце закатилось, и на полнеба запылало огромное зарево заката.

В этот час сонного затишья Никандрыч с дочерью, его сосед и Двинской втащили в лодку небольшой невод, девушка поставила на сеть большущий берестяной туес с пресной водой… Из устья Выга поплыли к группе недалеких островков.

— Может быть, на берегу шпики стоят да на нас в бинокль смотрят, — усмехнулся старик. — «Интересно бы знать, о чем они говорят?» — вздыхает, поди, главный шпик. «Да как узнать? — отвечает младший. — Место здесь открытое, не подберешься!» А мы тем временем душеньку нашу отводим, о чем хотим говорим и привольем любуемся…

— Куда править? — спросил сидевший на руле сосед.

— Давай на Семужный, на Александрово счастье на сей раз закинем. Може, побалуемся семужкой?

Семужный островок отличался от других тем, что посредине его высилась скала, со всех сторон защищавшая сидящих от ветра. Тут же оказалась аккуратно сложенная поленница дров.

— Приволье какое! — сказал Двинскому Никандрыч. — Я-то забрался сюда из Подмосковья совсем молодым. Ну, думаю, дай боже год протянуть — одни скалы да болота! А вот уж тридцатый год живу, да и останусь здесь до гробовой доски…

Чтобы не привлекать к себе внимания, расположились к востоку от скалы. Сидя под ее прикрытием, видели лишь небо, море и уходящие вдаль островки. На самом горизонте синел еле видимый Большой Жужмуй, ближе темнел Малый Жужмуй, а невдалеке виднелся островок Осинка, на котором в темные ночи поблескивал огонек маяка… Уже более полусуток стоял штиль, и вода в Сорокском заливе казалась стеклом. Ни одна морщинка не бороздила поверхность воды, лишь узенькие блестящие полоски отделяли островки от их опрокинутых отражений в зеркальной глади залива.

Надо было дождаться подхода второй лодки. Беззвучие так заворожило людей, что, хотя прошло немало времени, никто — ни пилостав с дочерью, ни их сосед, ни Двинской — не проронили ни одного слова. Каждый уселся поудобнее— кто на камень, кто на галечник — и молча смотрел вдаль.

Но вот издали донесся всплеск весел. Вскоре кто-то окликнул: «Э-эй! Тут ли?» Пилостав ответил: «Сюда, ребята!» И только тогда, словно чем-то испуганные, все зашевелились: Надя торопливо побежала за дровами,

сосед начал разжигать хорошо просохшие поленья, старик принес забытый в лодке туес пресной воды, а Двинской, подойдя к самой воде, всматривался в лица прибывших.

— Едва отвязались от Афоньки, — заявил рулевой, как только лодка с хрустом врезалась в прибрежный песок. — Привязался к нам: возьмите, мол, на рыбалку да возьмите. Только и спаслись, что на шкалик, проклятому, дали!

— Это и есть главный шпик, — вполголоса сказал пилостав Двинскому. — Ладно, что пьяница лютый, хоть винищем от него откупаемся. Ну, товарищи, знакомьтесь. Этого человека будем звать Речным, а про другую фамилию его нам дела нет.

Приехавшие были рабочими лесозавода. Двинской обменялся с ними рукопожатием и узнал их имена.

— Это, конечно, не все, — предупредил пилостав. — Зато каждый из присутствующих за другого поручится, как за самого себя. Ну, а теперь мы сперва сети прополощем, а то, неровен час, могут с берега к нам понаехать. Попытаем счастье товарища Речного!

Все вновь уселись в лодки, и пилостав стал равномерно разматывать и опускать снасть в воду. Улов был невелик, но ценен: добыли две большие семги. Одну надлежало съесть тут же на рыбалке, а другую предложили учителю, у которого на днях жена родила первенца. Свежая семга, по местному поверью, хорошо действует на здоровье кормящих матерей.