Беломорье

Двинской схватил карандаш, рука забегала по бумаге. Одна мысль так быстро сменяла другую, что он едва успевал их записывать. Солнечные лучи, золотившие край сваленного в кучу невода, лишь чуть-чуть передвинулись вправо, а за это время были исписаны уже три листка бумаги.

Двинской задумался, какую поставить подпись, и с особой старательностью вывел два слова: «Социалдемократ».

Перечитывая написанное, он заметил кое-какие стилистические неточности, повторения, отсутствие логической связи между абзацами. Час спустя три других листка покрылись строками нового варианта прокламации.

Проснулась Софья и, увидев, что муж пишет, позевывая и сонно потягиваясь, подошла к нему.

Листовка переписывалась набело полупечатными буквами, и потому Софья без особого труда прочитала написанное. Двинской искоса наблюдал за выражением лица жены. В утренней тишине отчетливо слышался ее шепот.

— Ну, как? — спросил он, когда она с запинкой прочитала подпись.

— Хочешь покруту на богатеев натравить, Хоть фамилии не ставишь, а разве какой дурак не догадается, кто писал, коль про невод да о Трифоне и Савватье описано? Да и буквины аккурат твои!

Мировому судье, желчному и подозрительному, всегда казалось, что сослуживцы хотят «свалить его в яму», поэтому он старался обезопасить себя «победой над врагом». Всюду, где бы он ни появлялся, на службе начинались склоки и дрязги. Наконец ему предложили или убраться в пустынный Сумский Посад, или подать в отставку. Пришлось поселиться в Посаде, но жена, под предлогом, что надо учить детей, очень скоро вернулась в Архангельск, ежемесячно отбирая на жизнь семьи две трети жалованья мужа.

Только в канцелярии, сидя за столом, покрытым зеленым сукном, и скуки ради «шугая» урядника, мировой чувствовал себя большим человеком. Но и в Сумском Посаде, томясь от безделья, он поневоле опасался, что вот-вот участок закроют, а его уволят в отставку.

В один из весенних дней ему показалось, что наконец повезло. Нюхчинский урядник нашел кем-то потерянное письмо, адресованное Федину. Кем оно было написано — так и осталось неизвестным, но немало строк там было посвящено Речному. Человека с такой фамилией найти не удалось, однако, судя по содержанию письма, можно было догадаться, что речь шла о Двинском. Но и тут мировой опростоволосился: во-первых, забыл запретить уряднику говорить о находке, во-вторых, излишне поторопился сделать обыск. Осмотр не дал желаемого результата; кроме немалого запаса чистой бумаги и библиотеки из вполне легальных книг, ничего иного у политического ссыльного Федина не оказалось. Месячная суетня не только не принесла мировому судье лавров, а наоборот, он даже получил нагоняй.

Недавняя поездка Двинского в Кандалакшу, его попытка сколотить артель из поморок Сумского Посада подтверждали предположение, что слова о Речном в письме относились именно к Двинскому.

Вот почему утром, когда Александр Александрович работал над прокламацией, стараясь отточить каждую фразу, к нему вновь явился урядник, сообщивший, что его приказано доставить к мировому.

На этот раз мировой судья не поленился надеть форменную тужурку и крахмальный воротничок. Стулья перед столом были убраны, и потому Двинскому пришлось стоять.

— От кого вы достали невод? — спросил чиновник.

— Я обязан ответить на ваш вопрос лишь в том случае, если кто-нибудь подал вам заявление, обвиняя меня в краже снасти. Такого заявления у вас нет.

Мировой не ожидал подобного ответа и машинально открыл заведенное на Двинского дело, где была подшита записка Александра Ивановича. Двинской сразу узнал характерный почерк скупщика. «Как бы прочесть записку?» — подумал он.

— У меня есть документ, что невод добыт вами от Авдотьи Лукьяновой…

— Видимо, вы не все слова разобрали, господин мировой судья, — весело расхохотался Двинской. — А это что написано? Разве не ясно?

И, обойдя стол, он стал рядом с креслом, в котором сидел мировой. Двинской вслух неторопливо прочитал записку от начала до конца.

— Я, кажется, грамотный! — озадаченно развел руками мировой. — Что же нового вы мне открыли?

Не отвечая ему, Двинской взял со стола листок бумаги и стал что-то писать.

— Вы что пишете? — раздраженно крикнул чиновник.

— Сейчас кончу, — спокойно ответил Двинской и, дописав, положил бумагу в карман. — Я записал от слова до слова текст этого документа…

— Зачем?

— Разве вам не понятно, господин горист, что он секретный? Теперь Александр Иванович будет иметь к вам основательные претензии… А ведь он приятель губернатора…

Мировой судья оторопело взглянул на Двинского.

— Опять опростоволосился! — свистящим шепотом пробормотал он, зачем-то прикрывая обложкой подшитые бумажки.

— Возможно, — любезно согласился Двинской. — Конечно, вам не к лицу так опростоволоситься… А вообще: почему бы вам не позабыть о Двинском?

Дружески помахав рукой, Александр Александрович вышел из канцелярии.

«Просвященный меценат не брезгует ничем, — думал он. — Надо поторопиться к Лукьянихе».

После того, как исправник увез Егорку в Кемь, в лукьяновском доме вновь воцарилась тишина.

Лукьяниха вскоре вернулась — слезы и вопли, видимо, убедили начальство в ее невиновности. Труп Лукьянова отправили для судебной экспертизы в Архангельск. Врачи установили, что смерть произошла из-за поражения кишечника толченым стеклом. Егорку присудили к каторжным работам. Настя перебралась в отцовский дом, но горек был там для нее кусок! Дождавшись навигации, она с первым же пароходом уехала в город и поступила в горничные. Дарье некуда было деться, и Лукьяниха приютила ее у себя.

С начала навигации Мошев, подобно другим хозяевам, отправился на становища, и Авдотья поручила ему свою ватагу, как это делал покойный Лукьянов.

Никто не знал, как жили две одинокие старухи. Большой дом Лукьянова казался вымершим. Только тоненькая струйка дыма по утрам указывала на то, что в нем живут люди.

Двинскому стоило немалого труда попасть к старухе в дом. Она заметно одичала в одиночестве и еле-еле припомнила, что приходила к нему советоваться. О неводе она совсем позабыла.

Как и предполагал Александр Александрович, Лукьяниха легко согласилась подтвердить, что невод отдан ею Двинскому в дар. Двинской вынул захваченную с собой бумагу и чернила и, не мешкая, написал два экземпляра дарственной записи — одну себе, другую для волостного правления.

Процедура заверки подписи неграмотной старухи требовала ее выезда в Сороку, где помещалось волостное правление. Но было уже поздно ехать туда, и Лукьяниха уложила непрошеного гостя спать в пустовавших теперь верхних хоромах.

В парадные горницы его повела Дарья, она постелила простыню из холстины и добыла из сундука широченное, простеганное узорами одеяло.

Вдруг старуха всхлипнула и повалилась перед кроватью на колени.

— Егорушка тут-та почивал, одеялышком этим покрывалсе-е, — еле разобрал ее причитания Двинской, — не дождаться мне ясна сокола.

Она долго не уходила вниз, пространно рассказывая гостю, какой у нее был ладный сынок, ласковый к ней да жалостливый. Эти рассказы казались ей опровержением попреков землячек, что Егорка погубил Лукьянова. «Злые люди всяко наговорят, а кто свечу светил, когда он лиходействовал?» После того, как Двинской пояснил ей, что решение суда отменить нельзя, Дарья, беззвучно плача, поплелась вниз.

Утомленный ходьбою, Двинской вскоре заснул. Когда он очнулся, стояло яркое солнечное утро, хотя часы показывали только четверть четвертого. Александр Александрович отворил все окна, и в комнату хлынул чуть солоноватый запах моря.

Ночью прошел кратковременный дождь, смыл пыль со стен изб, и дома казались наряднее обычного. В окно был виден стоящий на некотором расстоянии дом Сатинина. «Одинокий старик занимает такую домину!» — подумал Двинской. В другое окно виднелись дома Федотова и Мытнева. Небесно-голубой цвет сатининских хором и охряно-желтый федотовского дома резко выделялись на фоне серых низеньких срубов бедняцких изб.