Беломорье

— Это неравная борьба, но не обижайтесь. Вы ее начали, а не я! — повторил Александр Александрович только что сказанные скупщиком слова.

Он сел и, сжимая подлокотники кресла, стал думать, что же у него могут отнять в этой неравной борьбе. И сразу понял — прежде всего музей. Было очень жаль терять эту большую комнату, где так хорошо думалось и работалось. Двинской порадовался, что жена за это время кое-что справила себе. Теперь будет опять туговато. В этот день он долго не уходил из музея, любовно перебирая папки гербариев, застекленные ящички с образцами пород и энтомологическими коллекциями.

На следующий день из Архангельска пришел первый пассажирский пароход. В числе многих с парохода сошел старичок в соломенной шляпе. Рассматривая его, Двинской почему-то подумал: «Не он ли приехал отбирать музей?» Это опасение почти перешло в уверенность, когда появившийся вскоре урядник передал вызов мирового судьи. Увидев старичка в его кабинете, Двинской понял, что горестный час настал. Действительно, правление «Общества по изучению Архангельского края» предлагало А. А. Двинскому сдать помещение музея и все в нем находящееся действительному члену общества, господину Иванову, которому «надлежало поступить согласно данным ему инструкциям».

По инвентарной книге была проверена наличность экспонатов и составлен акт о сдаче и приеме. Старичок запер двери на ключ, а мировой судья, посмеиваясь, опечатал их своей печатью.

Проверив оттиски сургучных печатей, он долго не спускал глаз с потускневшего лица Двинского.

— Не кажется ли вам, милейший, что вам определенно не везет? — с наигранным участием сказал он на прощание. — Ваш музей полезен только моли и мышам. Видимо, вы из неудачников!

В другое время Двинской нашел бы, что ответить, но сейчас, глянув на красные кружки сургучных печатей, он смолчал…

Время, незаметно проходившее в музее, теперь потянулось для Двинского невыносимо медленно. Попреки жены и ее слезы раздражали. Ему некуда было уйти от ссор, которые возникали дома одна за другой.

Как-то после очередной ссоры, чтобы не ухудшать отношения с Софьей, Двинской отправился побродить по лесу.

В начале июня стояла холодная и ветреная погода. Все еще не было настоящих теплых дней, и листья не распускались. 9 июня потеплело. Кустарники, покрытые легкой серо-зеленой дымкой, к полудню ярко зазеленели малюсенькими, остро пахучими листиками. В лесу слышался тихий шелест — то в одном, то в другом мосте с шорохом приподнимались слежалые листья, и из-под бурого гнилья показывались зеленые иглы молодой травки.

На северной стороне склонов и на дне ложбинок все еще лежали небольшие пятна полупрозрачного снега. Двинской наступил на край такого пятна. Раздался еле слышный звон, и снежный пласт рассыпался, блестя стеклоподобными льдинками.

Немало часов пробродил в тот день Двинской по весеннему лесу, прислушиваясь к кукованию кукушек и приглядываясь к суетне неугомонных муравьев. Когда Двинской вернулся домой, жена встретила его ласково. Днем она побывала на могиле Веруньки и сменила, как говорила теща, гнев на милость. В семье воцарилась прежняя дружба.

Вечером Двинской рассказал жене о своем замысле — создать из поморок артель и промышлять у берега.

— Неугомонный ты какой-то, — с удивлением глядя на него, проговорила Софья, — столько попусту с неводом бьешься…

— Собери-ка женок посговорчивее да победнее, у кого ребят побольше. Чем им ребят соленой трещиной пичкать, так не лучше ли детишек свежей рыбой кормить? Всем будет радость! Один лавочник затоскует, что соленых голов у него будут меньше брать.

К вечеру весь Посад знал, что Дока откуда-то невод добыл и из женок артель сколачивает. Желающих оказалось так много, что вместо одной артели образовалось две. Двинской сговорился с утра вывезти невод на тоню.

Встревоженный сумпосадский лавочник чуть не опрометью бросился к мировому судье. Видимо, тот не успокоил его, и лавочник побежал к теще Двинского.

— Черт ли сладит с таким зятьком? — отмахнулась старуха. — Музей придумал, а его, нам на срам, закрыли, ну так он в другую затею бросается! Эта не выйдет — поди знай, что другое придумает?

Но сила была за лавочником. Если платежные расчеты, по обычаю, производились по возвращении рыбаков с Мурмана, то закрыть дальнейший кредит — целиком зависело от него. Лавочник, его жена да сынок разошлись по домам бедноты. Настало утро. Двинской, одетый по-промысловому, не заметил, что теща, встретив его в сенях, иронически ухмыльнулась. Лишь по выражению лица жены он догадался, что снова случилась неприятность.

— Что такое опять? — он стал торопливо набивать трубку. — Ты что-то знаешь?

— Мать говорит, что лавочник всех женок пристращал. Кто с тобою ловить будет, тому забор прекратит… Вот и не смеют к тебе пристать. Что заловишь — одни бог знает, а без Савватия Николаевича как проживешь?

«Значит, и здесь, в Сумском Посаде, нашелся свой Трифон!» — подумал Двинской и сел на свернутый в кучу невод, как в тот горький вечер перед запертой дверью Кандалакшского рыбака…

Такая скорбь отражалась на лице Двинского, что Софья торопливо подошла к нему и пригнула к себе его голову, ласково перебирая густые пряди русых волос. Потом она села рядом и прижалась лицом к его плечу. Так просидели они долго, словно ожидая, что кто-нибудь из рыбачек не побоится лавочника и придет к ним. Но никто не шел. Разве можно прожить без забора?

Вдруг на улице, под окнами той половины избы, где жила теща, раздался голос лавочника. Лавочник нарочито громко спрашивал старуху, не отдаст ли она ему амбар в аренду.

Сжимая кулаки, Двинской вскочил, но Софья повисла у него на груди.

— Брось, Александр! Разве кулаками делу поможешь? Ну, будто не дурная у тебя голова?

«Да. Кулаками, как и неводом, не поможешь! — подумал Двинской. — Пора начинать с другого!»

Чтобы успокоить любимого человека, нужно побольше дружеской ласки. Весь этот день Софья была ласковым другом. После полудня они пошли на могилу Веруньки.

Маленький холмик был заботливо убран неумело смастеренными из материи цветами. Поправляя один из них, Двинской нащупал пальцем что-то твердое. Копнув, он увидел фарфоровую голову куклы. Софья тайком от безбожника отца закопала куклу, чтобы девочка «не скучала». Александр Александрович сделал вид, что ничего не заметил.

На другой день Двинской проснулся до восхода солнца. За окном горело золотистое зарево. Осторожно, чтобы не разбудить жену, Александр Александрович слез с кровати. Как всегда после сна, потянуло закурить.

Пуская клубы душистого дыма и щурясь, Двинской долго просидел у стола, обдумывая новую неудачу с неводом. Что делать?..

Не докурив трубку, как был — босиком, в исподнем белье — он вышел в сени и по низенькой лесенке поднялся на сарай. Там, в дальнем углу под сеном лежала запрятанная жестяная банка из-под карамели, куда были положены выписки из рукописи, полученной от Тулякова.

Возвратись в избу, он начал перелистывать выписки.

На одном из листков рамкой были обведены строки: «…социал-демократы не только не могут ограничиться экономической борьбой, но и не могут допустить, чтобы организация экономических обличений составляла их преобладающую деятельность. Мы должны активно взяться за политическое воспитание рабочего класса, за развитие его политического сознания». Ниже были подчеркнуты строки о необходимости агитировать по поводу каждого конкретного проявления этого угнетения, а в скобках поставлены слога: «Как мы стали агитировать по поводу конкретных проявлений экономического гнета».

На память пришли слова Тулякова: «Нет ли в чем-нибудь пользы от неудачи в Кандалакше?» «Есть! — подумал Двинской. — Надо добиться, чтобы каждый помор узнал, что у кандалакшан в руках был невод и все же им пришлось отказаться от него. Надо объяснить, почему лавочник запретил женкам вступить в артель, угрожая прекратить выдачу в забор».