Беломорье

В селе жили два учителя, присланные на место арестованных в девятьсот девятом году. Младшим учителем числилась богомольная старая дева, организатор церковного хора из школьников. Попробовал Двинской как-то поговорить с ней, но она сразу же убежала, а через полчаса пожаловала к нему ее мамаша и пригрозила, что на него будет написана жалоба губернатору. Еще более не подходящим для политических разговоров был заведующий школой. Правда, он сам не раз заходил к теще Двинского. Из задаваемых учителем вопросов Александр Александрович понял, что охранка прислала его выискивать корешки разгромленной организации. У Двинского не было сомнения, что почтовый чиновник также был из числа этой продажной своры. Правда, в селе жил врач, но это был странный, чем-то запуганный обыватель, «принципиально ни с кем не говорящий о политике», как он к месту и не к месту заявлял каждому при знакомстве. Был и фельдшер, подобно сорокскому собрату, горький пропойца. С ним можно было говорить только о выпивке и картах.

Как хотелось сейчас увидеть Тулякова! «Загнали беднягу за десятки болот, — думал Двинской, охваченный сожалением. — Как бы переслать ему эти газеты?» Но сейчас дороги в карельские селения уже не было.

Двинской направился к Дуровым. По старой памяти в их доме устраивались сходки. Старуха уже давно страдала глухотой, зато старик был большим любителем бесед. Он никому не мешал и лишь изредка просил: «Ребятки, говорите понятнее! Право слово, не разберу — что к чему?

Дуровы не спали. Сын прилаживал к каблуку железную подковку, отец точил шило.

— Ну, большие дела! — проговорил Двинской, входя в избу. — Надо созвать людей.

— Я с охотой! — весело ответил старик, радуясь, что ему нашлось бойкое дело — обежать село.

Вскоре в избу один за другим пришли четверо.

«Была бы зима, — с досадой подумал Двинской, — вдвое больше бы собралось народа!»

— Вся команда в сборе! — вспоминая солдатчину, вытянулся во фронт старик.

Карту полушарий повесили на два уже давно для этой цели прибитых гвоздика. Занавесили старыми парусами четыре окошка, зажгли лампу и заперли двери. Двинской показал, где находится река Лена, и рассказал все, что ему было известно о Ленских золотых приисках.

Затем, понизив голос, Двинской начал читать газетные статьи о расстреле. Его слушали с напряженным вниманием, не перебивая, и когда старик внезапно произнес дребезжащим голоском: «Ребятушки, да как бы попонятнее…» — на него зашикали.

Когда Двинской кончил читать, молодой Дуров в досаде сплюнул.

— Вот бы «Звезду» достать! Там-то все, как на ладошке, поди, разъяснено… Не зря заарестовали газету…

Но эта газета по почте до Сумского Посада не доходила, а ее разрозненные номера привозились лишь теми, кому удавалось съездить в Питер.

— А крепко рабочий депутат сказал. Прочти-ка еще раз, Александрыч!

— «…свидетельствует о солидарности всего рабочего класса с ленскими рабочими и заверяет, что расстрел ленских рабочих послужит известным толчком к организации рабочего класса».

— А министр сказал о расстреле лихо: «Так было и так будет впредь!»

— Не зря кто-то из депутатов говорил, что 75 процентов акций находится в руках англичан, — произнес один из слушателей. — Говорят, они в японскую войну и нам, и японцам снаряды доставляли. Не ихним ли снарядом мне ногу срезало и жизнь навсегда исковеркало?

Наступило молчание. Вдруг послышался сильный стук в дверь.

— Чего, черти, заперлись! — раздался с крыльца голос урядника. — От добрых дел, чай, не запираются!

Вмиг потушили лампу и сорвали парусины с окон.

— Носит тебя лешак по ночам, — отпирая дверь, орал старый Дуров, чтобы заглушить шаги тех, кто уходил в хлев. — Покоя от тебя мирным людям нет…

— А мне покой есть? Мировой, как собаку, гоняет. Не уходит, дьявол, домой и меня держит, ровно на привязи! Чего накурено? — грозно спросил урядник, войдя в избу и оглядываясь по сторонам.

— Уж прости, Христа ради, что позабыл от тебя дозволение взять в своей избе покурить, — старик язвительно развел руками, — в следующий раз, крест святой, спросим…

— А чего карта висит?

— А чего б ей не висеть? — вмешался в перебранку младший Дуров. — Не твой ли натрет, ваше благородие, велишь повесить? Вот тут вывесим царской, а рядышком — твой!

Пока они переругивались, участники кружка благополучно вышли из хлева во двор.

«Выслеживает мировой», — думал Двинской, проходя мимо ярко освещенных окон канцелярии. Самого мирового не было видно. Его скрывал простенок, но по облачку табачного дыма Двинской догадался, что тот сидит в канцелярии.

С последней почтой, кроме объемистой пачки газет, мировым судьей был получен конверт с надписью «Строго секретно», на обороте конверта краснела сургучная печать. Бумага имела в верхнем конце крупный заголовок: «Совершенно конфиденциально». Она очень обрадовала одуревшего от безделья чиновника. По официальной обязанности ему полагалось «опекать» крестьян. Но те, кто судится, делит отцовское наследство или, на худой конец, в пьянке дерется, ежегодно бывали в полугодовой отлучке на мурманских промыслах… Прибывший в этот день из Архангельска пакет губернского жандармского управления давал толчок для деятельности. Перечитывая предписание, мировой не раз поблагодарил «историка политической ссылки», который объезжал политических ссыльных не только ради сбора материалов для своей книги. Проезд и другие его расходы оплачивала одна инстанция, которой «историк» аккуратно представлял обстоятельную секретную информацию. Увеличивалась в объеме не только рукопись о политических ссыльных Севера, скапливались материалы и в Архангельском жандармском управлении.

Прошла еще неделя, и в Поморье стали жить ожиданием первого парохода. Едва ли не каждый чиновник считал своим долгом покрутить ручку телефона, чтобы вновь, как вчера, услышать, что в горле Белого моря скопился лед, что ждут ледокол. Затем оказывалось — ветер продолжал забивать горло льдинами, и капитаны не решались выйти из портов в море. Вот почему в тот год протяжные пароходные гудки у Сумского Посада раздались только 19 мая.

У берега собрались все, кто мог ходить. Ослепительно золотели ризы духовенства. Полагалось отслужить благодарственный молебен, дабы навигация прошла благополучно.

Не подходя к берегу, остановилось судно с громадной вызолоченной надписью «Савватий». Александр Иванович, владелец судна, открывшего в этом году навигацию, стоял на мостике и приветливо махал шляпой.

После краткого молебствия скупщик сошел с лодки первым. Здороваясь со знакомыми, он медленно продвигался по пристани к берегу, уводя за собой праздный люд… Увидев Двинского, скороговоркой произнес:

— Идите в музей. Скоро приду.

Не прошло и часа, как Александр Иванович появился, по своему обыкновению жизнерадостный и разговорчивый. Рассматривая карту, вычерченную Двинским, он за пять минут успел рассказать много разных новостей. Затем снял кнопки и свернул карту в трубку.

— Говорят, вы ездили опять в Кандалакшу? — неожиданно спросил он, глядя в упор на Двинского.

— Да.

— Причина?

— Желанно осуществить свою идею кооперированной артели.

Александр Иванович некоторое время молчал.

— Я же вам разъяснил, почему таким артелям не быть! — очень медленно, отчеканивая каждый слог в каждом слове, проговорил он. — А зачем вы наперекор пошли?

Обычно приветливые глаза скупщика сейчас угрожающе поблескивали.

— Разве я должен делать лишь то, что вам выгодно?

— А вы намерены делать то, что мне невыгодно? Вы забыли надпись на значке судейских, господин юрист. Она гласит: «respice finem» — помни о конце!

Двинской молча пожал плечами.

— Я думаю, тезка, что вы попали в просчет. Это неравная борьба, но уж не обижайтесь. Прошу всегда помнить: вы ее начали, а не я!

Александр Иванович повернулся и вышел на улицу. В окно Двинскому было видно, что он дружески помахал рукой идущему навстречу мировому судье.