Беломорье

— На обратном пути заблудились, сердешные, — горько усмехнулся Ерофеич, вновь превращаясь в суетливого старичка. — Кончилась путинушка, кормилица наша…

— Хоть свежей рыбки какой день на тоне поедим, спасибо и за то скажи, — в тон ему ответил Копа лев.

— Хоть в карманах ребятишкам принесем… покажем, какая такая сей год галли была! — истошным голосом закричал Пушкарев. Он нелепо расхохотался и вдруг повалился с размаху на еще трепетавшую рыбу. Дергаясь всем телом, бородатый мужик рыдал.

Все потупились: рыбакам стало совестно за товарища. Много же надо было выстрадать такому бородачу, чтобы реветь, как баба.

За время сидения на островке рыбаки жестоко изголодались. Теперь сколько бы ни поедали они сладких, промасленных собственным жиром рыбок, досыта не могли наесться. Потребовалась неделя, пока пресытились они «хозяйскими гостинцами» — так назвали трифоновцы улов, пришедший в утро отъезда Трифона.

Прошла неделя, но над решеткой не проплыло и десятка сельдей… Было ясно, что путина заканчивалась.

Началась распутица. На косогорах то тут, то там выглядывали наружу бурые пятна оттаявшей земли. Вокруг деревьев и камней с каждым днем все шире и глубже становились воронки, на елях нежно зазеленели кончики ветвей.

С робким жужжанием промелькнула муха, оживленная теплыми лучами солнца. Но больше всего о весне напоминала проезжая дорога, испещренная темными пятнами талой воды.

Трифоновцам приходилось ждать, когда хозяин пришлет лошадь за неводом. Впервые в жизни никому из них не хотелось поскорее попасть домой. Днем и бессонными ночами повсюду — в избушке и на берегу — только и слышался один разговор: чем же прожить год?

— А сколько же мы с хозяина убытку стребуем? — спросил Алешка у отца, лениво жуя опостылевшую рыбу.

— Сколько? Да столько, паренек, сколько ты назначишь, — съехидничал Ерофеич. — Ведь верно, ребята?

Рыбаки хмурились. Не было такого обычая, чтобы хозяин невода платил рыбакам за плохой улов. Нет такого закона, чтобы заставить хозяина возмещать покрутчикам убытки.

— Да нельзя же так! — чувствуя свою правоту, не успокаивался Алешка. — Пузан сам повел нас на проливы! Сам он и невод наставлял!

— А за неводом будто мы не по своей воле волочились? Будто он кнутом нас гнал? Верно ли наставил, плохо ли наладил невод, кому докажешь?

«Показать им луду… Показать, что ли? — до боли щипал себе бороду Терентий. — Ну, а толку что? Только потеряю две десятки, что Трифон о рождестве посулил, да навек лишусь его поддержки…»

И, опасаясь, что ему не выдержать молчания, Терентий толкнул дверь избушки, вышел и медленно побрел по льду.

У берегов на поверхности льда все шире и шире растекались лужи. Вначале они напоминали причудливой формы зеркала — так точно отражались на ровной поверхности луж желтоватые облака и голубизна неба с ослепительным кружком солнца. С каждым днем эти лужи ширились, сливались одна с другой, постепенно превращаясь в озерки. Когда ветерок пробегал по их поверхности, на огненной чешуе рассыпалось, горя и сверкая, великое множество солнц.

«Сказать или не сказать? — жмурясь от ослепительного блеска солнечной ряби, думал Терентий. — Сказать, так что получишь с артели? Смолчу, так на двадцать целкашей жратвой запасусь! А все-таки неладно молчать…»

Обдумывая, как же поступить, Терентий отошел от избушки и свернул в лес.

Был один из тех чудесных весенних дней, когда север кажется лучше юга. Теплый душистый ветерок покачивал блестящие лапчатые ветки елей. Одуряюще пахло смолой, вытекающей из стволов прозрачными и золотистыми, как мед, струйками. Лес неумолчно звенел, словно наступила пора летнего зноя. В воздухе слышались заглушенные расстоянием трубные звуки невидимых глазу журавлиных стай. Раздавалось гоготание гусей. Они летели под вечер совсем низко над лесом. Но больше всего голосов звучало в самом лесу. Отовсюду раздавался щебет, чириканье, посвистывание, неумолчные переливы журчащих под снегом ручьев…

Но Терентия не радовало оживление пришедшей весны. Сколько он ни обдумывал, так и не смог найти себе оправдания или набраться смелости, чтобы покаяться перед артелью…

Уже возвращаясь к избушке, он расслышал голосок Ерофеича:

Ну, ребятки, с чем пришли, с тем и домой пойдем! Вона хозяин и лошадь под невод шлет!

Действительно, на ослепительном снегу четким контуром чернела лошадь, розвальни и кто-то сидящий в них.

— Неужто сам, подлец, едет… Шею ему… братцы мои… наломаю! — скрипнул зубами Пушкарев.

— Не дурак он, чтоб самому ехать, — вздохнул Терентий. — Да и время ему теперь самое жаркое! Повсюду, поди, рыбу скупает.

Конечно, ехал не хозяин, а его племянник Серега. Боязливо переступая хлюпающими сапогами, мальчишка передал рыбакам хозяйский наказ: немедленно вытянуть невод и погрузить на сани.

— А рыбу куда денем! На льду бросить?

— Дяденька наказал бросить — дорога плоха, да и везти, почитай, нечего…

— Будто он ее видел? — всполошились рыбаки.

— А наднясь ночью подъезжал… Посмотрел, головой покрутил и назад поехал. Я с ним был…

— Побоялся, лембой, в избушку заглянуть… Знает, на ком вина.

— Скажи, Серега, но совести, много ль сей год рыбакам рыбы попалось?

— Хорошо шла, больше прошлогоднего…

— Во! — затряс кулаком Пушкарев. — В прошлогоднюю весну без двух десятков две сотни пудов мне в пай пришло. А теперь? Разве что в кармане принесешь? А я сам восьмой, шестеро ребят, один другого меньше. Чем кормить буду?

— Стребовать, рыбаки, с хозяина. — Алешка побледнел от волнения. — Его вина, пускай и расплачивается.

— Дяденька не велел на него серчать… Говорит, что в положение ваше войдет, — проговорил Серега, зябко переступая с ноги на ногу.

— Врет он, твой дяденька, — сердито крикнул самый тихий из всей покруты Копалев. — У моих ребят и то сапоги лучше, чем у тебя.

Мальчишка шмыгнул носом и всхлипнул:

— Дяденька меня не боится. Отец с матерью, поди знай, который год померли… А вас здорово опасается. Так и сказал мне: «Эка орава зла на меня. Всех, поди, придется умасливать!»

Озябший Серега остался в избушке греться и жарить для себя сельдь. Рыбаки пошли вытягивать невод. Вскоре, растянутый на козлах, он начал дымиться под лучами солнца. Дожидаясь, пока невод просохнет, рыбаки договорились дружно стоять друг за друга.

— А то хозяин живо по своему манеру поступит, — лукаво подмигивая, усмехнулся Ерофеич. — Прибежит ко мне, целковый выложит на стол и уговор поставит: «Будешь молчать, против меня не пойдешь при людях, на другой день заходи за трешницей. От меня, поди знай, убежит к Терентию, а там — к Миколе.

— Да что греха таить! — чего-то стыдясь, подхватил Копалев. — Когда созывает нас Трифон, то сидим мы с хозяйским целкашом в кармане, а в уме память о трешке держим и молчим… Молчим, песьи души! Каждый думает: «Трешку на полу не найдешь!» А хозяин нас же, дураков, таким манером порознь на десятку-другую в свою пользу обсчитывает! А мы-то четырем рублям рады…

Начался спор — сколько же требовать с хозяина. Просить немного — обидно за себя, зимой мором-голодом семьи насидятся. Требовать много — боязно. Кое-кто из маловерных даже рукой махнул: «Все равно копейки не даст!»

Алешка требовал получить с хозяина не меньше, чем в прошлогоднюю весну.

— Сдохнет, а не даст, — уверенным тоном сказал Копалев.

— А нажмем, так даст, — волновался Алешка, по ребячьей привычке хватаясь то за одного, то за другого рыбака. — Ведь сколько денег он сей год нахватает. Почти всю соль один скупил! Все рыбаки ему поневоле рыбу отдадут. Пугнуть пузана только надо посурьезней: «Не дашь добром, так душу твою выбьем».

— Верно твое слово, Алешка, — замахал руками Ерофеич. — Да только как это сделать, парень?..

— Как? Окружить пузана со всех сторон, — Алешка для наглядности выпятил живот, — и грянуть хором: «Давай, а то дух вон!» Сразу вынет деньги и отдаст на руки.