Беломорье

— Тебе — что? На скупке у других отыграешься. Ты о нас подумай. Егорьевской[14] селедкой почитай год живем…

— Разор теперь мне!

— Сам сюда ехать надумал!

— Хотел селедочку у всех перехватить, для вас старался, вам такая нажива была бы!

— Со мной бы сговорился. А здесь как через луды да промеж островов галли придет?

Настало молчание.

— Так как же, Терентьюшко, — неуверенно начал хозяин, — пожалуй, и перепешить будет без пользы?

— Ясно дело. Новую избушку теперь уж не построить.

А без этого, пока рыбаки до тони добегут, вся рыба мимо снасти пройдет…

Возвращались к избушке молча.

— Чую, больно люты на меня рыбаки, — сказал наконец в раздумье хозяин.

— Сам понимаешь, — уклончиво ответил Терентий.

— А кто ямины эти пешил?

— Я.

— А кто с тобой был?

— Никого. Один везде бегал.

Трифон, воровато заглядывая в глаза Терентию, положил ему на плечо тяжелую руку.

— А скажи по совести, рыбаки знают про луды?

— Никому пока не говорил… Никому, кроме тебя… А то, сам понимаешь, как встретили бы тебя! И без того беда как народ на тебя лют!

Хозяин облегченно вздохнул. Отощалое лицо Терентия насторожилось.

Хотя кругом никого не было, хозяин все же пригнулся к уху Терентия:

— Десятку дам, — жарко дыша на него, зашептал он, — с уговором — чтоб про луды молчок.

— Покупаешь? — тоже шепотом ответил Терентий. Дешевенько даешь!

— Две десятки дам!

Терентий усмехнулся, но не ответил.

— Четвертную! И ни копейки больше теперь, — тяжело дыша, шептал кулак. Помолчав, медленно-медленно процедил: — Зимой еще десятку прибавлю.

Терентий осторожно заглянул в глаза хозяину.

— Ловкач ты. За тридцать пять рублей норовишь много денег сберечь…

— Норовлю! И тебе пользу норовлю дать… Разве с артели за луды как награду получишь? Выгоднее тебе со мной столковаться. Третьего года десятку забыл.

Щеки Терентия залились ярким румянцем.

— С голода тогда купил меня…

— Голод и теперь настанет… — Глаза хозяина остро блеснули злобой.

— Хочешь, как все, идти на меня? — И, помолчав, снова зашептал на ухо: — Пока с тобой с одним толкую… Двадцать пять — сейчас, двадцать — подавись еще одной десяткой — зимой получишь. Лучше соглашайся!

Хозяин не спеша пошел к избе. Терентий со страхом смотрел вслед. Хотелось не продешевить, но страшно было потерять и то, что предлагал Трифон. Сделав несколько шагов, тот остановился.

— Ну?

— Задешево покупаешь. Ведь узнает артель, так убьют меня!

— Зайдешь в лавку, как вернешься…

— Давай сейчас деньги!

Трифон поморщился. Все же вытащил из голенища сапога бумажник, запрятанный в пестрый мешочек, размотал тесемку и отсчитал от перегнутой пополам пачки две красненьких и одну синенькую бумажку.

— Помни — про луды молчок! Если разговора о них не будет, тогда о рождестве получишь еще две десятки.

Сухопайщик отупело смотрел на трепетавшие под ветерком яркие бумажки. Этими деньгами семье можно кое-как прокормиться месяца четыре. За это лишь не надо никому говорить про мели, отводящие рыбу от места, где хозяин расстелил невод.

— Прячь деньги, — хозяин оглянулся по сторонам, — мало ль ненароком кто увидит? Дома полюбуешься.

Когда подошли к избушке, Трифон подвел к саням жеребца и, не делая ни одного лишнего движения, умело запряг его.

— Скажешь рыбакам, — теперь уже хозяйским тоном приказал Трифон, — если хотят, сами пусть по-иному перерешат, а мне недосуг.

Скрипнули примерзшие к снегу полозья, и жеребец, игриво перебирая ногами, побежал по льду.

Терентий рассеянно следил за быстро удаляющимися хозяйскими санями. И хотя пальцы непрерывно ощупывали деньги, радости не было. Он шагнул к избушке и, охваченный вдруг страхом, остановился — боязно было войти к только что преданным землякам. «Спросит кто-нибудь про хозяина, а как повернется язык для ответа? Взглянут земляки, а хватит ли смелости посмотреть им в глаза? — думал он. — Тогда все поймут…» Терентий побрел в сторону, сам не зная — куда. Очнулся он у шалаша караулки.

Здесь можно было хорошо обдумать — как найти оправдание своему поступку. Приподняв брезент, которым был окутан шалаш, Терентий пролез внутрь, привычно растянулся на куче упруго подавшихся под ним еловых ветвей, подоткнул вокруг себя тулуп. Лежа на животе и упираясь локтями в край проруби, он набросил себе на голову овчину. Стало душно, запахло кислятиной. Солоноватый холодок, идущий снизу от воды, охватил его разгоряченное лицо.

Привычно упираясь подбородком о положенные одна на другую ладони, Терентий постепенно стал различать в абсолютной мгле чуть просвечивающую зеленоватым светом глубь, где белела решетка — кусок жести, подвешенный почти у самого дна. Подойдет стая сельди и закроет собою светлое пятно решетки — вот и вся хитрость определения прихода добычи.

Не переставая думать о своем предательстве, рыбак глядел на смутно белеющее пятно. По воде проплыл уродливый бычок со вздутой головой и тоненьким хвостиком… Вдруг по белеющему квадрату решетки проскользнула темная, остренькая стрелка, за ней метнулась другая, еще и еще. Терентий торопливо протер глаза. На светлое поле решетки надвинулось что-то темное, и решетки не стало видно. Он дернул за бечевку, тяжесть не пускала кусок жести наверх… И тогда, шалея от радости, добровольный караульщик вскочил на колени. Обессилев от волнения, он не смог освободить ног от овчины, в которую они были укутаны, и, волоча ее за собой, выполз из шалаша:

— Гал-ли-и! Гал-ли-и! — закричал он.

Кто-то ответил со стороны избушки, но Терентий не расслышал. По-прежнему стоя на коленях, он надрывался в крике:

— Иде-ет!.. Иде-ет!

Один за другим выскакивали из избы люди. Без шапок, без полушубков, в одних нательных рубахах бросились они к неводу. Прошла ли минута, как опустили сеть, а косяк сельди очутился уже внутри ловушки. Кто-то из рыбаков побежал обратно в избушку, чтобы одеться и принести одежду другим.

Вот они — самые радостные на промысле минуты! Терентий и Ерофеич, как два самых почетных рыбака — один по знанию рыбацкого дела, другой — по возрасту, — держа сачки наготове, встали у «иордана» друг против друга. Другие рыбаки равномерными движениями быстро подтягивали матицу.

Прозрачно-темная вода в «иордане» начала все сильнее и сильнее мутнеть. Вдруг на ней вздулись пузыри, и, теперь уже белесая, вода сразу закипела, искрясь тысячами блесток. Жадно смотрели рыбаки на усеянную пузырями теперь уже молочно-белую накипь. На поверхности бурлящей мути запрыгало множество дужек ярчайшего серебра. Сотни рыбок бились сейчас друг о друга на поверхности воды.

— Го-осподи благослови! — раздался певучий возглас Ерофеича. Сейчас он не казался, как всегда, замызганным старикашкой. Голос окреп, исчезла обычная суетливость» и внушительно строгим сделалось лицо рыбака.

— Благослови господи, — так же величаво ответил Терентий.

Прикладывая обожженные цигарками пальцы по очереди ко лбу, поясному ремешку, правому, затем левому плечу, оба они торжественно перекрестились, кланяясь на восток. Вслед за ними начали молча креститься остальные рыбаки. Лица у всех побледнели, глаза расширились, все глядели, не отрываясь, на бурлящий добычею «иордан».

— С богом, Ерофеич, — строго проговорил Терентий, уступая старику честь первому опустить сачок в искрящуюся серебром матицу. В воздух взметнулись блестящие полоски, и по снегу запрыгала сельдь. Рядом упали другие, а там — еще и еще…

Вот оно, долгожданное время! В настороженной тишине слышалось звонкое шлепанье рыбок. Подпрыгивала и билась друг о друга, искрясь и блестя яркой, как жесть, чешуею, еще не уснувшая сельдь.

Но недолго длилось счастье рыбаков! Много ли надо времени, чтобы двумя сачками вычерпать полсотни пудов? Вскоре по обе стороны «иордана» высились две небольшие кучи вялой сельди с израненными боками, без икры и молок.

14

Егорьевская — апрельская, подледная сельдь.