Беломорье

— Нет, сынок, — медленно покачал головой Терентий, — не отдаст, извернется…

— Не извернется! Не извернется! — не очень-то веря своим словам, настойчиво убеждали друг друга рыбаки. — Где же ему супротив всех извернуться?

— Ежели зараз всей артелью вместях взяться, — без устали твердил Ерофеич, — то пузан не отвертится…

Чтобы не гневить артель, Терентий молчал, хотя в душе был убежден, что Трифон сумеет уберечь свою мошну.

Дорога была дальней и уже настолько тяжелой для лошади, что рыбаки решили тронуться в путь под утро, когда подмерзал, покрываясь стеклянной корочкой льда, верхний слой снега.

Обычно последнюю ночь в промысловой избушке спится всегда тревожно. Кто холост, того тревожит мысль о гулянке, а молодожен думает о встрече с женой. Одним многосемейным не до того. Всю ночь, шевеля губами, рыбаки подсчитывали — сколько причтется на пай и как бы половчее заткнуть прорехи в хозяйстве… В последнюю ночь на путине сон долго не забирает рыбаков.

Но как заснуть рыбаку, когда приходится отправляться домой с пустыми руками? Там его давно ждут с нетерпением — взятый в забор мешок муки уже съеден, а денег, конечно, нет. Если в самое промысловое времечко и рубля не заработано, разве весело вернуться в семью? Что, кроме грубого слова, вырвется у рыбака, когда на все лады загалдят дети: «Сколько, тятька, галли наловил? Мамка исть совсем мало дает, говорит: «Ждите тятьку, ужо он вам корма навезет!»

Всю ночь скрипели нары под трифоновскими покрутчиками…

Утром у всех были вспухшие веки — у кого от бессонницы, у кого от слез, по-мужски скупых… Немало голов скосит в этот год неизбежная голодовка, немало забелеет новых крестов на кладбищенской горке.

Не дрожали в этот раз от нетерпения руки, когда складывали невод («скорей бы попасть домой»), не переминались ноги («скорей бы тронуться в путь, к семье»)… Может быть, впервые в жизни не тянуло рыбаков в свою избу! По-праздничному будет в эти первые весенние дни в домах удачливых рыбаков. А каким словом встретят трифоновцев их семьи?

Рано поутру затеяли спор, не зная, что делать с посиневшей на солнце сельдью. Бросить? Так ведь дома и одной селедочки на столе нет! Нести с собой? Много ли пронесешь, когда нога по колено уходит в жидкое месиво воды и снега? Но как ни тяжела была ноша, сельдь брали все, чтобы хоть несколько дней да покормить детвору, с голодным нетерпением ждущую свежей рыбы.

Без сожаления оставили проклятый островок и без обычного оживления зашагали рыбаки позади невода. Пройдя верст пять проливом, они вышли на новый островок и, обессиленные, повалились на камни.

Весь месяц, пока трифоновцы жили на островке, солнце не радовало их — жизнь им казалась мрачней зимней ночи. Сейчас, когда они возвращались, солнце, как бы смилостивившись над ними, зашло за тучу. Тотчас поблекли по-весеннему нарядные краски. Все кругом — снег, скалы, лес — потускнело. И только талая вода по-прежнему неугомонно журчала под снегом, да изредка раздавались крики птиц, стаями пролетавших на крайний север. Но вот солнышко выглянуло вновь, и в один миг все окрасилось в неповторимо чудесное, лишь одному северу свойственное многоцветье нарядных и нежных красок.

Белеющую вдали на утесе церковь трифоновцы увидели к полудню. Часа через два, с трудом вытягивая ноги из хлюпающего месива, рыбаки стали выбираться на берег.

— А не лучше ли прямо к пузану шагнуть? — прислонясь к прибрежной бане и еле дыша от усталости, предложил Алешка. — А то как разбредемся, тогда…

— К хозяину! К хозяину зараз идти! — тяжело переводя дыхание, загалдели трифоновцы. — А то, проклятый, каждого поодиночке обкрутит.

Как только рыбаки вышли из переулка к трифоновскому дому, они увидели, что хозяин медленно спускается с высокого крыльца.

— Здорово, Трифон Артемьич! — сипло гаркнул Копалев.

Трифон обернулся и, пугливо передернув плечами, остановился у крыльца.

— Вот, братцы, — торопливо заговорил он, не глядя на рыбаков, — как огорчили вы хозяина… Ведь зря только невод в воде прогноили! Разорили совсем меня!

Изумленные такой наглостью, рыбаки молча подошли к нему и, не сговариваясь, окружили. Прижатый к крыльцу, Трифон растерянно взглянул на усталые лица и зажмурился: в выцветших от старости глазах Ерофеича и по-ребячьи выпуклых глазах Алешки самодур увидел одно и то же выражение гнева и понял, что сейчас не он хозяин.

— Экая неудача сей год вышла! — уже примирительным тоном забормотал Трифон. — Сколько ночей-то я от горюшка не спал.

Рыбаки по-прежнему молчали.

«Чего у них глаза не мигают? Языки поотнялись, что ль? И в кольцо сдавили. Того и гляди, под окнами насмерть задавят… Олютела голытьба… — чередовались обрывки мыслей. — Долго ли до греха? Микола милостивый!»

— Верю я вам, братцы… верю, что горестно, — испуганно зашептал Трифон. — Ужо сколько-нибудь в печали помогу… Не откажу в своей поддержке.

В тишине слышался хрип тяжелого дыхания измученных людей. Они по-прежнему молчали. Вот это больше всего и страшило кулака. Он глянул поверх их голов, в оба конца улицы. На ней, как нарочно, не было ни одного человека.

«Как сдавят зараз, и помощи не успеешь скричать, — думал он, изнывая от страха и чувствуя, как все сильнее и сильнее напирают на него рыбаки.

— Ну, я, братцы, пока но делам пойду, — неуверенно пробормотал Трифон, — а с вами вечерком завтра столкуюсь по-доброму. Приходите… Не обижу я… Мы по-доброму…

Трифон с трудом пошевельнулся в толпе, тесно сжимавшей его со всех сторон, и положил тяжелые руки на плечи Алешки, думая, что его легче, чем кого другого, сдвинуть с места.

— Никуда, хозяин, не уйдешь, — изжелта-бледный, прошептал Алешка, — мы не пустим!

— Да что вы, братцы? Где это видано, чтобы хозяину путь загораживать, — пытался сохранить спокойствие Трифон, — чай, не арестант я!

— Убьем тебя, сами арестантами будем, — медленно проговорил Копалев. — Дождешься ты этого!

Рыбаки все сильнее и сильнее наваливались на Трифона. Кто-то наступил ему на ногу.

— Что вы, братцы, — едва дыша под тяжестью напиравших тел, зашептал он, — что вы?.. Ведь… по-хорошему… Православные, бога хоть…

— Как рассчитаешься с нами? — едва шевеля обсохшим языком, проговорил Копалев. — Как рассчитаешься? Лучше не тяни! Исстрадались мы за месяц… Терпеть больше силы нет.

«Убить, убить могут — обступили так тесно… Ой, сколько вреда от моей выдумки!» — изнывал, покрываясь холодной испариной, Трифон, пытаясь сообразить, как же спасти себя от крупных убытков.

— Я, братцы, по… десяти ведер галли… на пай задаром отпущу, — с трудом выдавил он из себя, — До ивановской сельди прокормитесь.

— Одной рыбой не проживешь, Трифон. На что хлеб купим? — медленно заговорил Ерофеич. — Будто кто даром хлеба даст?..

— И денег дам! Обязательно дам! — натужным голосом, словно кто-то уже давил его за горло, прохрипел хозяин. — По трешке дам.

Кто-то скрипнул зубами под ухом Трифона, у кого-то так блеснули глаза, что он опять зажмурился.

— А… когда… выйдут деньги, — едва переводя дух, забормотал он, — еще пятерку дам. А то могу зараз выдать…

— Врешь! — крикнул Алешка. — Не надо твоей сельди и рублишек… Отдашь на пай столько, что артель о прошлу весну заработала!

Немеющий от страха перед рассвирепевшими рыбаками Трифон вздрогнул, как от удара.

— Две тыщи? — заплетающимся языком пробормотал он.

Покрутчики молчали.

— Две тыщи?! — от изумления уже выкрикнул хозяин и вдруг крутым движением плеч сразу раздвинул тесный круг.

Рыбаки по-прежнему молчали.

— Две тыщи хотите получить? — хозяин грозно глядел на рыбаков. — А не много ли будет?

Теперь не он, а рыбаки потупились под яростным взглядом хозяина. «Две тысячи», — думали они, пугаясь величины суммы. Подавленные нищетой, они не в силах были сообразить, что разделенная на число членов артели эта сумма как раз и будет той, на какую они жили в обычное время. Беднота оробела, и уже не нашлось человека, посмевшего возразить хозяину.