Беломорье

— Без экономики сдохнешь, а политика-то, брат, еще за горами. — Бывший фельдшер со страхом вспомнил пережитое в тюрьмах, на допросах, мытарства по пересыльным пунктам. — О куске допрежь всего заботиться надо! Мой тестюшка — палата ума — каждый день творит молитву: «Хлеб наш насущный даждь нам днесь», и живем мы хорошо благодаря батюшке-неводу. В неводе все дело!

Двинской почувствовал, что краснеет от стыда перед самим собой. «В неводе все дело!» — сколько раз повторял он эти слова. «Значит, мои мысли — это мысли хозяйчика?..»

Дверь из сеней раскрылась, и в комнату вошла хозяйка. Она тревожно оглядела стол — много ли съедено семги…

— Не хотите ль всю ноченьку пробалакать? — начала она ворчливо. — Добрые люди, поди, скоро выстанут, а наши соколы еще и не ложились!

Чтобы грубостью жены не осрамиться перед гостем, Пантелеев торопливо вышел. Хозяйка унесла тарелку с остатками рыбы и недопитую бутылку. Пустая осталась на столе.

…Один из основных устоев гостеприимства поморов — беречь сон гостя. Поэтому Двинского никто не тревожил, и он проспал до полудня. Быстро вскипел самовар, и вся семья, из уважения к гостю, снова села чаевничать.

Двинской попросил собрать хозяев села для беседы о съезде. Пантелеев торопливо переглянулся с насупившимся тестем и не более веселой женой.

— Брось, Саша, куда их! — принялся он усердно отговаривать Двинского. — Чего от наших хозяев толку… А съезд вы и без них куда как хорошо проведете.

— Подписи нужны, да растолковать, в чем значение съезда, — пояснил Двинской.

— Наши мужики темны, ничего не поймут, а я помаленьку им потом все объясню… И на угощение разоряться не нужно будет…

Двинской лишь теперь понял, что все трое не хотят созывать хозяев, чтобы не разорять себя угощением.

— Нет, Николай Пантелеевич… — Двинской не смог справиться с дрожью в голосе. — Лучше скажи прямо: во сколько угощение станет?

— Поди, в трешку, — подсчитал тот, — не меньше.

— Вот, закупи, что надо. — Двинской вынул зелененькую кредитку. — А дела срывать я не могу.

Вечером собрались пять бородачей, но уже не в сюртуках, как в южных селениях, а в поддевках. Обычай заводить городское платье еще не бытовал в Княжой.

Двинской ошибся в предположении, что и здесь подпись Ремягина окажет магическое действие. Начались сомнения и споры: отцы и деды без съездов жили, а нам чего самим в петлю лезть? К удивлению Двинского, Пантелеев горячился не меньше других, отстаивая старые порядки, «проверенные опытом жизни». Только к полночи Двинской добился того, что ходатайство о проведении съезда было подписано Пантелеевым и еще одним бородачом. Они же расписались за трех остальных неграмотных хозяев.

После ухода односельчан Пантелеев отправился в боковушку к гостю, неся на подносе бутылку и тарелки с закуской.

— Я, брат, не будь дураком, не все угощения на стол выставил, все равно бы сожрали… Как моя женка говорит: «Скажи спасибо, что хоть тарелки не сглодали!» Вижу, брат, что ты мною недоволен…

Двинской принялся усердно раскуривать трубку.

— Пойми, брат, иной раз говоришь не то, что думаешь, а старичка жалеючи. Ведь он свое единственное дите за меня отдал! Ну как против такого человека пойдешь? Будто не понятно? Человек меня куском обеспечил…

— Куском обеспечил?! — Двинской вскочил с табурета. — Значит, за кусок ты, как шлюха панельная, продался…

Хозяин опасливо покосился на гостя и, не спуская с него глаз, закричал:

— Продался — не продался, а живем-то мы раз! Поди, свой-го кусок куда слаще, чем у сухопайщиков. Мне доверие оказали, в дом хороший приняли, и я, как человек честный, не обману почтенного старца…

— Был ты сыном лавочника, а стал поморским кулаком!

— А хоть горшком назови, только в печь не ставь! — Хозяин взял поднос и шагнул к дверям, йотом вернулся и поставил его на стол. — На твои куплено — твое, значит.

Он повернулся и вышел. У Двинского от негодования дрожали руки, хотелось доказать когда-то товарищу но пересыльной тюрьме, что он пошел по неверному пути, изменил народному делу — переметнулся в стан врагов, что нельзя жить во имя одного своего благополучия…

Когда Александр Александрович вышел, чтобы позвать Пантелеева, тот уже лег и на тихий зов вначале не ответил, а затем крикнул:

— А ни к чему эти разговоры… Зря керосин палить! А он, сам знаешь, денег стоит!..

Двинской в тужурке и с непокрытой головой вышел на крыльцо и присел на перила. Вначале казалось, что на улице совсем не холодно. Он не знал, сколько времени пробыл на ветру, и только когда холод стал леденить его, вернулся в комнату. Даже в постели Двинской не сразу согрелся. «Не заболеть бы в пути», — подумал он, ворочаясь с боку на бок. Чувство досады и омерзения к Пантелееву не оставляло его всю ночь. Он едва дождался рассвета и сам пошел заказывать подводу.

Когда к дому подали земскую лошадь, Двинской, расставаясь с хозяевами, демонстративно положил на угол стола два серебряных рубля.

— За постой, — сказал он, — за убытки… за керосин!

Глава четвертая

Кандалакша — старинное рыбацкое село. Когда-то здесь был небольшой монастырек, известный тем, что в семнадцатом веке в нем держали в заточении крупных деятелей раскола. Десятки крохотных домишек густо облепили мыс там, где река Нива впадает в Кандалакшский залив. На левом берегу белела летняя церковь, и это селение называлось деревней. Справа, на погосте, высилась зимняя церковь, и селение считалось селом. В четырех двухэтажных домах жили хозяева-богатеи.

Из кандалакшских хозяев самым крупным был бездетный лавочник Трифон Артемьевич. Трифон от отца унаследовал богатую лавку. Попробовали и другие хозяева завести свои лавки, да лишь разорились на них, не выдерживая конкуренции с Трифоном. Да и велико искушение, когда в своей кладовой лежат те или иные лакомства и, в особенности, выпивка. «Придет сухопайщик за солью, а ты, дуралей, не стерпишь и стакашку пропустишь, да еще пряничком дорогим закусишь. С него, голодранца, копейку наживешь, а сам себя на пятак разоришь! Вот четыре копеечки убытка и получил!» — плакались прогоревшие горе-торговцы. Хотя и Трифона тянуло к выпивке, но поскольку вся волость покупала в его лавке, эта слабость не приносила ему разорения. Во всем остальном он был очень бережлив.

И все же был один день в году, который, действительно, стоил Трифону немалых денег, — день своего рождения он праздновал очень богато.

На свою беду, Двинской приехал в Кандалакшу поздно вечером, как раз накануне этого разорительного для лавочника дня. Зная, что Трифон Артемьевич задает тон всему селению, Александр Александрович сразу же отправился к нему. На кухне пожилая женщина раздувала голенищем старого сапога самовар. Испуганно глядя на приезжего, она заявила, что хозяина нет дома и не будет весь вечер. Было бы не дипломатично начинать свою миссию с хозяев помельче. Богач мог обидеться, и это повредило бы делу.

От ямщика, который вез его в Кандалакшу, Двинской разузнал, что лучшим корщиком в этом селе считался Терентий, живший в другой половине избы, где помещалась «земская». В земских, где но очереди дежурили ямщики со своими лошадьми, обычно кишмя кишели клопы, и у Двинского был хороший повод приискать более приглядный ночлег.

Семья Терентия состояла, кроме жены, из шустрого паренька Алешки и двух девочек-двойняшек, почти не отличимых друг от друга. Терентий, как большинство поморов, был рослый, поджарый, стриженный под горшок и, конечно, бородатый. Он отличался общительностью, и вечер для Двинского не прошел безрезультатно.

Создавать кооперативные артели, по мнению Двинского, легче всего было по берегу Кандалакшского залива, где весной применялся подледный лов. Стоило только «сколотить» рыбаков, дать им невод, и вольная артель была бы готова. Подобно любому помору, не имеющему своего невода, Терентий начал жаловаться — мол, будь у него невод, и житьишко стало бы ладнее. Как и всюду, делались подсчеты, из которых становилось ясно, что рядовому рыбаку никак не раздобыть дорогостоящий невод.