Беломорье

— Вот ты, барин, и пойми, — Терентий от волнения потер длинный, словно сбитый на одну сторону нос. — Ни отцу, ни мне, ни моему Алешке не раздобыться неводом! А разве можно рыбаку без невода жить?

Попыхивая трубкой, Двинской сочувственно качал головой. Куда бы он ни приехал, всюду у поморов только и разговора, что о неводе, который позволил бы не зависеть от хозяина. «Владыка-невод, владыка-невод», — думал Двинской, и у него зарождался сюжет сказки о волшебном неводе, от которого целиком зависело счастье помора.

— Дать бы вам повод, — осторожно повел разговор в нужном ему направлении Двинской, — и Трифона Артемьича можно было бы побоку?

— А то как же! — оживленно подхватил Терентий. — На черта нам этот кровопийца. Брюхо-то у него, как у клопа. Во! Сколь кровушки нашей напился, а водку как хлещет — за мое почтение! Водку хлещет с доходов, а доход ему — с меня и других покрутчиков… Выходит, за меня мою же водку, сукин сын, хлещет.

— А ты спасибо скажи Трифону, что заместо тебя хлещет, — насмешливо вступила в разговор хозяйка. — А то бы совсем одурел! Ужо завтра каким мудрецом до дому доберешься!

— Завтра нам у Трифона гулять, — по-дружески подмигивая и сразу просветлев, пояснил Терентий. — Вот, значит, баба и ярится. А с чего бы это, барин, все бабы страсть как не любят, когда рыбак душу отводит? — начал рассуждать Терентий. — Старики бают — в бабе червяк такой живет, что водочного духу не терпит! Так ли по-ученому?

Поднялся семейный спор, и он надолго отвлек Двинского от нужной беседы.

Утром раздался колокольный звон, и со всех сторон к церкви потянулась многочисленная родня Трифона Артемьевича, а также и те, кому хотелось побывать на званом обеде лавочника.

Двинской вышел на улицу и направился к дому Трифона Артемьевича. Большой колокол перестал гудеть, и весело затрезвонили малые колокола. Это был условный знак, что в церкви собралось достаточно народа, и потому именитому земляку было время шествовать в храм.

Из дома, где висел громадный замок на дверных створках лавки, на улицу вышел толстый мужчина и не менее дородная женщина в топорщившейся ковровой тали. Они чинно перекрестились и, держа друг друга за руки, медленно направились к церкви серединой улицы.

Двинской подошел к лавочнику и заговорил о цели своего приезда, не замечая, что своим присутствием он нарушает чинное шествие пары.

— Не видишь, господин, что в церкву иду? — буркнул Трифон, даже не поворачивая к нему неестественно задранную вверх голову. — Отвяжись ты, Христа ради!..

Двинской отошел в сторону и от нечего делать тоже решил отправиться в церковь. Когда Трифон ступил на паперть, колокола затрезвонили еще задорнее. Не зря трудился звонарь — знал, что Трифону Артемьевичу очень нравится такая встреча, так ведь положено встречать архиереев!

В жарко натопленном храме на амвоне стояли приходский поп и дьякон, а ближе к входу толпилось до полусотни земляков, пришедших «уважить» богача. Раскланиваясь и называя зажиточных односельчан по имени и отчеству, а бедняков только по имени, Трифон неторопливо поднялся на амвон и, медленно приложась ко всем большим образам иконостаса, встал на левый клирос, где был расстелен коврик. Только после этого дьякон, предварительно гулко откашлявшись, начал обедню.

Во время «большого выхода», после поминания царской семьи, дьякон громогласно загудел:

— И господина нашего, высокопреосвященнейшего Михе-ея, епископа архангельского и холмогорско-о-о-г-о!

Затем, после длительной паузы, он усилил голос до предела:

— …и болярина Трифона со родственниками и со всеми здесь иже пребывающими и молящимися-я-я!

При этом причт чинно поклонился Трифону Артемьевичу, а тот, поспешно крестясь, откланялся им. Всем присутствующим в церкви вменялось перекреститься, и считалось лучше, если не один, а несколько раз. По окончании обедни, подойдя к кресту, именинник троекратно поцеловался со священником и пригласил:

— Просим вас с отцом дьяконом и матушками на угощение!

А каждому, кто прикладывался к кресту и затем поздравлял его, лавочник отрывисто повторял:

— На обед… на обед…

Обратное шествие Трифона Артемьевича сопровождалось веселым перезвоном колоколов, и этот звон длился до тех пор, пока лавочник не вошел в свой дом. Там началась суетня — хозяйке, по обычаю, бедные родственницы помогали накрывать на стол, а сам хозяин сидел в кресле под божницей и отрывисто рявкал:

— Батюшкино вино куды ставите? Да дьяконово поодаль поставьте, а то о прошлый раз дьякон батюшкино выхлестал. Под стопку Миколе Зосимычу блюдечко подложите… Чай, не сухопайщик сядет!

«Сколько добра, угодники соловецкие, сей день окаянные гостюшки стрескают, — думал он, сокрушенно вздыхая. — Ведь, поди, мне за полгода не съесть, что сегодня сожрут!» В это столь тяжелое для него время Трифон Артемьевич вдруг увидел входящего в горницу незваного гостя. «Еще один нахлебник, вертопрах какой-то!» — озлился он, узнав Двинского.

Александр Александрович уже заученными словами заговорил о съезде, его задачах и цели…

— Какой такой съезд? — недовольно буркнул лавочник, подозрительно косясь на незнакомого молодца в студенческой тужурке. Трифон Артемьевич всех студентов считал бунтовщиками.

— Правительством съезд одобрен, и решения его будут обязательны для всех…

— У меня, почтеннейший, обязательство вот где! — Трифон Артемьевич хлопнул себя по карману. — Чего моя мошна осилит, то мне и обязательство! А уж съездов с обязательствами мне не надо. Еще ли какое есть дело ко мне, али все? Коль все, так мое почтение! Скоро ко мне гости придут…

— Вот я и хочу воспользоваться и со всеми поговорить.

— Ну, уж уволь от такой радости. Не для разговора с тобой люди соберутся. Эй, кто там, проводите-ко господина.

Трифон Артемьевич не поленился встать и уйти в спальню, преднамеренно громко хлопнув дверьми.

Возмущенный Двинской отправился по домам других хозяев, не замечая, что его всюду опережает тощенький подросток. Получив в каждом доме один и тот же ответ: «Хозяина дома нет и весь день не будет», — Двинской понял, что в Кандалакше он провалился.

В тот день в доме Трифона Артемьевича обедали дважды. Днем приходило духовенство и хозяева, владельцы снастей. Но как только начинало темнеть, всякий из них, зная трифоновский обычай, спешил уйти домой:

— Сухопайщиково время пришло!

Вечером к Трифону Артемьевичу собирались все те, кто от него «кормился», — рыбаки его артели и неимущие родственники.

Угощение было обильным, и водки хозяин не жалел. Вначале собравшиеся конфузились, но вскоре хмель сбивал их застенчивость… Перебивая и не слушая друг друга, говорили о том, чем жили, о приметах — каким и когда должно верить, кто и где что замечал… Вспоминались случаи, происшедшие десятки лет назад с отцами и дедами… Рыба — кормилица поморов — была в основе всех их бесед…

Трифон из года в год рассказывал одно и то же, как он в прошлую ярмарку продавал в Архангельске рыбу и потерпел убыток, потакая бесчисленной ораве разных посредников, чиновников и санитарному надзору.

— А все-таки, братцы, живем? — разводя руками и обязательно делая удивленное лицо, повторял хозяин. — Через мою снасть и вам есть кусок хлеба. А случится беда, и помощь моя к вам придет… Уж Трифон Артемьич своего человека не оставит!

Поздно ночью, с громкими песнями, с гвалтом и криками, доказывая этим, что «порато было выпито», расходились гости по домам. В полузамерзших окнах белеющими пятнами появились засланные лица односельчан:

— От Трифона спать побрели!..

Утром, по заведенному обычаю, вчерашние гости отправлялись к Трифону и на этот раз без расспросов получали заранее приготовленный рубль «опохмелительных», который хозяином записывался в книгу расчетов.

Шестнадцатилетний Алешка в этот год впервые сидел за столом наравне с другими сухопайщиками и давился водкой, словно огнем прожигавшей непривычную к ней глотку. Вскоре за него стал пить отец. По настоянию матери, суетившейся в числе других женщин, помогающих рыхлой хозяйке, паренек лег на сундук и уснул под хозяйским тулупом. На следующее утро его мутило, но он, не отлеживаясь, принялся усердно начищать праздничные сапоги.