Беломорье

— Монашки. Сказать понятней — нашей учителки. Безвыездно в Ковде сидит. Который год в лавке, кроме пшена да конопляного масла, ничего не покупает, а на книги денег не жалеет! Поди, вся горница у ней книгами завалена?

Никаких полок с книгами в комнате учительницы не было, и это заинтересовало Двинского. Выйдя с почты, он постучался к учительнице, но на стук она не отозвалась.

Хозяин дома, где Двинской провел собрание, из-за особого уважения к гостю велел ямщику запрячь свои сани. Двинской вначале не понял, почему так нахмурился ямщик и, недовольно сбив шапку на лоб, с ожесточением зачесал затылок. Но, увидев сани, Двинской понял, чем был озабочен ямщик. Это было тяжелое сооружение — кибитка с верхом, в каких ездили сто лет назад, когда на Руси не было железных дорог. Лежать в кибитка было удобно — как в достели»»

Хозяин заботливо закутал гостя в громадное из оленьих шкур дорожное одеяло и показал, где отстегивать навес.

Едва выехали на сжатый скалами тракт, как в лицо ударил колючий ветер. Двинской опустил навес, и в кибитке сделалось совсем темно, а вскоре даже и тепло. Навес из мягкой кожи плотно облетал колени ездока, не пропуская морозного ветра. «В такой кибитке, наверное, Пушкин ездил и стихи сочинял», — подумал Двинской, припоминая одно из любимых в детстве стихотворений. Но вскоре он задумался о другом. Федин писал, что Пантелеев в обывательщине погряз и хозяйчиком становится… А ведь на пересыльном каким бунтарем прослыл и потому-то, как особо опасный, был направлен в отдаленную Княжую Губу… Вот чудо!

Действительно, жизнь этого серпуховского мещанина из разорившейся семьи лавочника сложилась очень странно. Быть бы ему фельдшером, годами мечтающим о прибавке рубля за выслугу лет, если бы в день Первого мая в пьяном виде он не треснул по уху городового, а в участке не плюнул на портрет царя. За совершенное он получил пять лет поселения в «местах не столь отдаленных». В пересыльной тюрьме Пантелеев показался администрации опасным бунтовщиком и потому был отправлен в Княжую. Там он не то касторкой, не то валерьянкой «вылечил» местного хозяина и, должно быть, за это вошел в его семью, женившись на уже немолодой дочери. У старика сыновей не было, и зять стал единственным наследником. Фельдшер настолько опоморился, что уже думал и рассуждал, как самый заправский рыбак.

Двинской ошибся, предполагая, что его приезд в Княжую будет неожиданностью для Пантелеева. Когда громадная кибитка подъехала к большой избе и Двинской вылез из-под шубного одеяла, навстречу выбежал молодой бородатых! рыбак.

— Сашка, здорово! — крикнул он, и лишь но этому выкрику Двинской понял, что перед ним Пантелеев.

— Ну, я бы тебя не узнал: бородачом стал…

— Бородачом, бородачом, — целуя его, подтвердил тот. — Я, брат, теперь не фельдшер, а заправской помор.

— Да ты и окать начал, — удивился Двинской.

— Это новая родня меня переработала… Что тесть, что жена — серьезные люди и любого под свой манер переделают. Заходи в избу, Феофил Савватьич, — здороваясь с ямщиком, проговорил он.

Двинской заметил, что ямщик поздоровался с фельдшером почтительно, чуть сдвинул, шапку на затылок и вильнул спиной, как бы кланяясь. «Видимо, Пантелеев среди местных пользуется уважением», — подумал Двинской и спросил:

— Ты и ковжан всех знаешь?

— Будто княжегуб ковдского не знает, — совсем по-поморски ответил тот. — А где твоя кладь? Не гостю же нести…

— Да я сам. — Двинской подхватил заплечный мешок. — Невелика поклажа.

В избе, в красном углу, восседал седой, с большой плешивой старец, а у печи стояла не первой молодости женщина, высокая, сухощавая, с постным лицом и поджатыми губами.

— Проходите в горницу, — сухо проговорила она, еще сильнее поджимая тонкие губы.

Старик дождался, когда гость подошел к нему, и, не сказав ни слова, подал руку. «Ну, видать, здесь люди тяжелые», — подумал Двинской, вешая полушубок на гвоздь.

— А я, брат, который день тебя жду, — произнес Пантелеев.

— Откуда же ты знал, что я еду?

— Николай Пантелеич все знает! Ты, брат, еще в Керети заседал, а я уже знал, что мой сокол сюда катит. Боковушку уже который день топлю, дров для тебя не жалеючи.

С дороги полагалось прежде всего чаепитие. По убранству стола и угощению Двинской понял, что хозяева живут вполне исправно.

За столом старик сказал лишь два-три слова. Его дочь была в него, и только Николай Пантелеич, как его величали за столом, говорил за всех. Сообщив ямщику, как олопясь галли[5] ловилась, он перешел на тему, которая, видимо, его интересовала больше всего.

— Хочу в двухэтажном доме тестюшкину старость покоить, — заявил он, — слонясь мужики весь лес сполна подвезли. Летом, глядь, в Княжой домина появится… Уж не скажут добрые люди, что у Митрия Прокопьича зять беспутный! Поймут, что за человек Николай Пантелеич!

«Вот бы Федину сейчас посмотреть на этого «политика», — подумал Двинской, глядя, как заблестели у того глаза и как он, кому-то подражая, размахивает руками, подчеркивая свою уверенность в том, что добрые люди не назовут его беспутным.

После чаепития ямщик решил ехать домой.

«— В кибитке, как на печи, засну, а лошадь сама довезет до родного дома, — сказал он.

Следуя поморскому обычаю, хозяева ложились спать рано. Тотчас после ужина Двинского проводили в боковушку. Но перед тем, как уйти в отведенное ему помещение, Александр Александрович заметил молодому хозяину, что накопилось много тем для большого разговора.

Когда через некоторое время Пантелеев вошел в боковушку, на нем была парадная тройка, шею сдавливал целлулоидный воротничок, повязанный огненно-красным галстуком. Тема горячих споров в тюрьмах — «кому быть хозяином русской земли?» — ею уже не волновала. Пантелеев начал разговор о том, «что полезнее народу — заграничная техника или опыт рыбака, идущий от дедовских времен». Вскоре этот разговор сменился рассуждением — «чем грамота в наши дни полезна народу и чем она вредна». Не меньше часа слушал Двинской разглагольствования приятеля. Наконец разговор перешел на текущие нужды Поморья. Это было то, чем интересовался Двинской, и он стал внимательно следить за словами собеседника.

— Посуди сам, — размахивал руками Пантелеев, тесть которого каждый год отправлял на Мурман две ватаги, — допустим, будет у меня свое суденышко. Зайду на становища, а тут мои матросы загуляют да и перейдут к другому хозяину, что ж я сам, один, по окияну пойду? Или бездельникам плату нагонять прикажешь? Или рыбу гноить? Вот ты и посуди!

— Так ты за кого ратуешь?

— За порядок! У Постникова рыбы о прошлый год сколько пропало! Каких он убытков-то натерпелся!.. А с кого будешь требовать! Тебе налить?

— Хватит… и так голова от твоих разговоров кругом идет!

— Надо ввести в обычай письменный контракт и за самовольный уход матроса описывать его имущество… Ну — за твое!..

Двинскому не хотелось чокаться, но это обидело бы хозяина. Оба молча закусывали семгой.

«Да у тебя, дружок, совсем кулацкая философия стала, — думал Двинской, разглядывая собеседника. — Ты не только защищаешь мироедов, но и сам стал настоящим мироедом… до контрактации додумался!»

Двинской качал разговор об организации кооперативной артели в селе. Озабоченное лицо Пантелеева было красно.

Купленный много лет назад воротничок резал разжиревшую шею, галстук все время вылезал из-под жилетки, и франт то и дело поправлял его.

— Скажи, что надо трудовому люду? — в упор спросил Двинской.

— Невод, говорю, надо! Промысловое оборудование надо!

Двинской встал и чуть пошатнулся. От выпитого вина слегка кружилась голова, и он облокотился на комод, машинально разглядывая на нем бутылку с узким горлышком. Внутри бутылки помещалось судно с распущенными парусами.

— Это ж чистая экономика..»

5

Галла — поморское название сельди.