Беломорье

Дожидаясь ответа, отец понурился, и только сейчас Васька заметил, как сильно он исхудал и состарился.

— Мать ладит швейну машину продать. А ведь ею, сам знаешь, все чего-нибудь да добывала, — еле шевеля губами, проговорил старик Бобров и опять умолк.

— Мне отсюда, батя, не уходить, — решительно ответил Васька. — Дедка за свой век хоть дом поставил, а ты-то и прожить не в силах! Это ли житье завидное?

— У отца я один был, — словно в чем-то виноватый, еще сильнее понурился Бобров, — а у меня вон сколь детей народилось. Одна была надежда на тебя, как на старшого…

— Как хошь, а в кабалу не пойду! Легше в петлю залезть, чем век мытариться!

Старик вздохнул. После длительного молчания, стыдливо отворачиваясь, он робко проговорил:

— Може, поможешь малость? Машину проедим, так ведь совсем забедняем… Пожалей нас, сынок!

То, что отец, обычно крутой на расправу, сейчас не требует, не велит, а стыдливо просит помочь, так потрясло Ваську, что у него задрожали губы. Старик не видел произведенного впечатления. По-прежнему стыдясь взглянуть на сына, принимая его молчание за отказ, он встал и, покачиваясь из стороны в сторону, шагнул к дверям.

— Ты куда, батя? — пугаясь, выкрикнул Васька. — Да разве я отказ дал? Вот бери, бери! — И, вытащив из-за голенища валенка тряпицу с накопленными деньгами, он торопливо сунул ее в бессильно висевшую руку отца.

Тот бережно развернул тряпку, увидел свернутые в трубочку деньги и, не считая, сунул их за пазуху. Затем повернулся к сыну.

— Спасибо вам, Василий Яковлич, — тоном, каким он говорил со своим хозяином, певуче произнес Бобров. — Очень мы вами довольны.

Парень молчал, подавленный поведением отца и своим поступком. Бобров помедлил и, чего-то смущаясь, невнятно, скороговоркой произнес, проглатывая окончания слов:

— А еще просим у вас, Василий Яковлич… прощения… за недавнее… Не взыщите за обиду…

Старик отвесил поклон, едва не касаясь пола опущенной рукой, и тихой поступью вышел за дверь, осторожно, без стука, прикрыв ее за собой.

Васька тяжело опустился на лавку. Не стало сбережений на заветную обнову!

В этот день на бирже, а вечером за едой, у одиннадцати парней только и было разговора о случившемся. Виновник события отмалчивался, не прикасаясь к еде и не замечая, Что стряпуха, огорченная не меньше других, нет-нет да и задерживает на нем свой взгляд.

В жизни часто бывает, что малые события порождают большие дела, чреватые серьезными последствиями.

Получив от сына деньги, старый Бобров не стал их беречь. Прежде всего в нем пробудилась отцовская гордость. Старику захотелось похвалиться перед земляками — вот, мол, каким ладным вырастил он своего сына! Заговорила в нем также ненависть подневольного к хозяину, от милости и капризов которого приходилось зависеть всю горестную жизнь.

Закупки в лавке, по обычаю, полагалось делать вдвоем: муж вез санки с мешками, жена несла под мышкой четверть. Не приходилось еще Боброву шествовать по улице, чтобы сделать закупки на наличные деньги, заработанные сыном. Радостно было видеть ему, что к окнам домов прилипают лица односельчан, и было понятно, что наблюдатель сообщает домочадцам:

— Бобровы к Сатинину пошли. От Васьки деньгами раздобылись!

«Ведь вот люди как дивляются. Говорили, мол, Васька отцовскую семью бросил, а глянь, хрещеные, Бобров на Васькины деньги семью свою прокормит», — усмехался в бороду Бобров, таща санки. К великому огорчению Боброва, в лавке Сатинина никого из покупателей не оказалось. Когда жена подала хозяину четверть для масла, Бобров, раздосадованный, что нет свидетелей его радости, недовольно забурчал:

— Подсолнечного лей, Федор Кузьмич. Хватит нам конопляное зобать! Кажись, на ноги встаем! Хоть хозяин нас и не милует, да, вишь, Васька, сынок мой старшой, не забыл отцову семью! Не сдохнут Бобровы с таким сыпком!

Вложив воронку в горло четверти, Сатинин осторожно кружку за кружкой стал лить масло. Глядя, как наполняется четверть, Бобров проглотил слюну и, так как Сатинин отмалчивался, добавил:

— Всей покруте теперь дорога ясна — на завод сыновьям идти надо… Только там и спасение стало!

На этот раз, покачивая головой, Сатинин ласково прошелестел:

— Мне ли, Яков, в федотовски дела мешаться? Всяк хозяин свои дела блюдет. Моя покрута, будто, не зла на меня. А про завод это ты зря баишь, — не было досюльное время заводов, и жили люди, кажись, лучите нынешнего! Негоже помору по заводам мыкаться, кому же тогда рыбку ловить?

Радостно укладывать на санки мешок муки, мешок крупы, а между ними (и обязательно спереди!) бережно поставить словно жидким золотом наполненную бутыль, подпирая ее по бокам мешочками с солью, сахаром и с бурыми восьмушками махорки. Бодро чувствует себя хозяин, когда вместе с женой волочит в свой дом тяжелую кладь. Будет семья сыта — будет в ней мир и покой!

Но еще радостней было сейчас Боброву протащить эту кладь мимо федотовского дома. Оп знал, что из углового окна обязательно выглянет сам хозяин. Так оно и случилось — люто ненавидимый зависящими от него сухопайщиками, Федотов даже прижался лицом к стеклу, разглядывая невидаль: Бобровы, которых он рассчитывал голодом принудить вписать Ваську в свою покруту, везли санки с припасами! Бобров остановился перед хозяйским окном как будто подправить веревки, на самом же деле исподлобья наблюдая, смотрит ли хозяин. Заметив, что у того даже рот приоткрыт от удивления, Бобров ухарски заломил на затылок шапку и поволок санки дальше, стараясь всем видом показать, как тяжела кладь.

Сказав Боброву, что ему не дано вмешиваться в дела Федотова, Сатинин лицемерил. В тот же вечер старик созвал к себе и Федотова и других хозяев. Сердито поблескивая глазками, но обычным елейным голоском Сатинин описал, какие страшные последствия наступят для хозяев, если молодежь гуртом пойдет на завод. Перепуганный Федотов не знал, куда деваться от разъяренных глаз своих земляков.

— Федор Кузьмич, родной мой, будто сам не понимаешь, как хозяину не поломаться, — монотонно бубнил он, — сменишь гнев на милость — вот и будут рибушники тебя пуще прежнего уважать…

Сатинин не успокоился на том, что крепко припугнул тупоголовых любителей тешить свою спесь. На следующий же день в громадных санях, предназначенных для перевозки товаров, он поехал в Сороку.

То, что Васька отдал свои сбережения отцу, было не только его личным делом, но и делом всей артели. Кто теперь из родителей не протянет руку за сыновним заработком? Робея от мысли, что вот-вот явятся отцы, парни поторопились превратить деньги в обнову.

Удачным был день у купца — одиннадцать пар сапог и свыше полусотни аршин добротнейшей чертовой кожи, черной, как смоль, и блестящей, как шелк, продал он вошедшей ораве парией. У истомившейся от долгого безделья портнихи даже руки задрожали, когда перед ней вытянулась шеренга заказчиков. Ввиду срочности и обилия заказов портнихе пришлось засадить за швейную машину подругу, и стрекот изделия фирмы Зингер не умолкал в ее комнате до поздней ночи.

Как и предвидели парни, родители поторопились явиться за сыновней данью. Первыми пришли трое сорочан, бородатые сумрачные рыбаки. Посторонний человек, увидя побледневшие лица трех парней, безошибочно определил бы, кто именно является сыновьями пришедших.

Как и полагалось, вначале довольно долго тянулся чинный, однообразный разговор. Отцы хвалили горницу, чистоту и порядок. Одиннадцать пар сапог, черневших у коек, явно неприятно поразили пришедших. Отсутствие сапог у двенадцатой койки пояснило отцам, что обновы были приобретены уже после отдачи Васькой сбережений своему отцу. Один из пришедших взял сыновнюю покупку в руки, помял кожу, взглянул на не стертую с подошвы краску и отрывисто спросил:

— Давно куплены?