Беломорье

Слова «снова голод» насторожили всех. Это бедствие было нередким гостем севера, и его боялись, пожалуй, более всего. Голод для трудового крестьянина означал разорение хозяйства, восстанавливать которое приходилось затем десятилетиями, пока очередное бедствие вновь не разоряло его.

После слов: «крестьяне за бесценок распродают надел, скот и все, что только можно продавать», — послышались вздохи и произнесенные по-карельски слова сочувствия пострадавшим от неурожая. Каждому, кто слушал чтение, вспоминались горестные годы, когда приходилось жевать лепешки из толченой сосновой коры, перемешанной с мукой.

— «…Ограбили так, что они пухнут от голода, едят лебеду, едят комья грязи вместо хлеба…»

— Как мы годов пять назад соснову кору глодали, — пояснил вслух Савелий Михеич, бросая искоса взгляд на сына, не задремал ли. Но тот знал, что такое голод, и на этот раз сон не сковывал ему веки.

Туляков взглянул на задние парты, где сидела молодежь. Там тоже не спускали с него глаз. Последняя голодовка и им была памятна не менее, чем отцам.

— «…Только в свержении царской власти… лежит выход… к избавлению от голодовок, от беспросветной нищеты», — закончил чтение статьи Туляков.

Статья помогала перейти к изложению прокламации «За партию!» Туляков рассказал о трудном пути партии, которую с самого начала ее появления преследовали власти и много лет пытались развалить предатели революции — меньшевики. Бросая взгляд то на листовку, то на конспект, Туляков рассказывал, почему у рабочих и крестьян пробудился интерес к политической жизни и какие задачи стоят сейчас перед партией.

— «…Пусть станки объединяют рабочих в одну армию эксплуатируемых, пусть те же станки спаяют их в единую партию борцов против насилия!» — читал Туляков. Закончив чтение, он напомнил присутствующим некоторые происшествия из их жизни.

Все они помнят Андрея, среднего сына Савелия Михеича, загнанного на каторгу; всем известна жалкая участь поморов, закабаленных своими хозяевами, а те, кто побывал на ковдском заводе, помнят, конечно, обсчеты мастеров.

— Верно, Михалыч, повсюду на белом свете неправда, — громко подтвердил Савелий Михеич, — а все потому, что позабыли люди бога и пошли в никонианскую ересь!

Пришлось на ходу перестроить беседу и, не споря со стариком, рассказать, что еще до появления христианской веры на земле римские язычники угнетали своих рабов, а затем попы, лицемерно именуя себя «слугами бога», стали такими же врагами народа, как царь и его приспешники.

По выражению лиц некоторых парней Туляков понял, что им хочется кое о чем расспросить его, но присутствие стариков сковывало им язык. «Придется сегодня на вечóру зайти, — решил Туляков, — до чего же они стариков боятся!»

Поздно вечером, протапливая на ночь печь, Григорий Михайлович обдумывал, что путного было им сегодня сделано. Славно прошел день. Кое-кто из слушателей передаст другим его слова… И когда грянет революция, тогда даже в этом медвежьем углу людям будет ясно, в чью грудь нужно направить солдатский штык.

Через день заехал старый почтарь и, как всегда, положил за пазуху написанные Туляковым ответы.

Жизнь снова пошла в однообразно размеренном ритме. Три новые книги помогали коротать заметно удлинившиеся дни. Но не было прежнего спокойствия: ведь в Питер уже шло письмо с просьбой одобрить побег. Нет-нет да и мелькала мысль: «Дойдет ли запрос? Не затеряется ли ответ?»

Глава третья

Неоднократные попытки приезжих предпринимателей устроить на лесозаводе общественную столовую или, как они говорили, кухмистерскую для холостых и бездетных рабочих всякий раз оканчивались неудачей. Непреодолимым препятствием оказывался обычай кормиться артелью. По установившейся традиции в бараках для одиноких хозяйство вела какая-либо женщина из местных, чаще всего девушка на выданьи. Ей надлежало топить печи, подметать, стирать белье, готовить еду.

Молодым поморам отвели половину только что выстроенного барака. К удивлению многих старожилов, стряпухой к ним поступила дочь пилостава Надя, с немалой настойчивостью сразу же приучившая всех парней звать ее Надеждой, а не Надей или Надькой. Заводские посудили, порядили и наконец решили, что старик решил выдать дочь замуж; дорога стряпухи известна — слюбится с кем-нибудь из своих подопечных и выйдет за него замуж.

Из двенадцати молодых поморов только двое ушли на завод с согласия отцов; этих парней родные снабдили всем необходимым, вплоть до постельных мешков для соломы. Остальные же, подобно Ваське Боброву, «отбились от дома силком», и потому у них не было даже полотенца.

Однако ребятам повезло. Пилостав, которого все на заводе звали Никандрычем, настоял в конторе, чтобы первые месяцы расчет с новопринятыми производился понедельно. Его дочь была на редкость практичной стряпухой, и месяц спустя койку каждого пария покрывало толстущего сукна одеяло, на котором лежало по ватной подушке. На окнах и в простенках краснели вырезанные из глянцевитой бумаги «кружева», а на столе, украшенном голубенькой клеенкой, блестели кружки, ложки и три металлических блюда. Надеждин барак стал наряднее других.

Настало время ребятам приодеться. Стыдно было стоять парням в стоптанных, заплата на заплате, валенках рядом с заводскими щеголями в скрипучих начищенных сапогах. Нужна была каждому парню и яркая сатиновая рубашка и цветной с кистями поясок. На вечóрах поморы робко жались друг к другу, стыдясь своей нищеты и не решаясь войти в круг танцоров. Возвращались в барак понурые и молчаливые. А вскоре пасынок биржевого мастера, форсун и насмешник Толька Кянъгин, сложил про них такие обидные и забавные частушки, что хоть носа не кажи на воскресную танцульку!

Надя была в курсе всех дел своих подопечных. Ловко чередуя овсянку с ухой из тресковых голов, она успешно помогала им копить деньги на «наряд», который решено было приобрести одновременно, чтобы всей артелью — сам-двенадцать — одетыми во все новенькое явиться после обедни на воскресную гулянку. А для этого надо было немало денег.

Как-то Васька на большом листе бумаги нарисовал фигуру человека и прибил рисунок на стену. «Пусть висит для наглядности», — пояснил он. И как только у ребят оказалось достаточно денег для покупки сапог, он старательно зачернил на рисунке ноги. Теперь оставалось скопить деньги на брюки, пиджак, рубашку, поясок и фуражку.

В одно из воскресений Васька под радостный галдеж артели зачернил на рисунке грудь, — у ребят появились праздничные из белого сатина рубахи. Но радость парней была недолговременна.

На следующий вечер Надя, разливая по мискам уху, рассказала, что приходил бородач, полюбовался горницей, спросил, где Васьки Боброва койка, пощупал одеяло, помял подушку и, что-то бормоча, ушел.

Васька сразу понял, что приходил его отец. Синяк под глазом уже давно бесследно прошел, но память о нем все еще камнем лежала на душе. Ушла стряпуха домой, и весь вечер прошел у ребят в разговорах об отцах. Доброго о них было сказано мало.

На следующее утро, когда все собрались идти на биржу, в дверях показался старик Бобров. Стараясь не глядеть на недружелюбные лица молодежи, он сдавленным голосом сказал, что пришел поговорить с Васькой по делу. Парень нехотя остался в бараке, искоса поглядывая на незваного гостя. Вслед за парнями, жалостливо глядя на Ваську, вышла и Надежда.

Нетрудно было догадаться, что отец пришел за деньгами. Парень твердо решил не давать ни копейки, помня принятое артелью решение: всем одеться одновременно.

После неловких фраз о нарядной горнице, сопя и запинаясь, отец заговорил о тяжелом своем житье.

— Не дает Федотов мне больше забора! Велит тебя домой вести. И на твое имя сулит забор открыть… Что же мне делать?

«Опять драться будет?» — нахмурился Васька. Но здесь отец был не у себя и потому не казался таким страшным. «Сам бить не стану, а отбиваться буду!» — подумал Васька, боязливо поглядывая на костлявые руки отца.