Беломорье

Здесь, в выбеленной комнатке, — одиночество. Завтрашний день не будет отличаться от вчерашнего… По воле врагов революции его вынудят просидеть здесь еще три года!

Поставив ногу на табурет и упираясь локтем в колено, Туляков задумался. Немного потребовалось времени, чтобы принять решение, ясное и непоколебимое. Ом снова взял перо и, на этот раз торопясь, словно боялся куда-то запоздать, стал покрывать лист бумаги неровными строчками:

«…Хочу сняться, — писал он комитету. — Мне осталось три года до конца срока. Сами понимаете, что преступно терять попусту столько времени. Очень прошу согласия на побег и соответствующего содействия. Явка возможна с открытием навигации».

Туликова охватило такое нетерпение, что он не в силах был оставаться в комнате. Быстро одевшись, он толкнул дверь на улицу. В смутно черневших избах, раскинутых по пригоркам, не мерцало ни единого огонька. Не слышалось голосов молодежи на вечоре. Значит, была уже поздняя ночь.

Только на севере, и только зимой, бывает такое беззвучие: ни посвиста ветра, ни шуршания ветвей. Тишина словно придавливала землю. Туляков присел на пень, вслушиваясь — не раздастся ли хоть какой-либо звук? Опять вспомнились огни завода, непрерывный грохот машин, заглушающих человеческие голоса… Всем дорого время, каждый занят делом. Без конца чередуется множество событий — мелких и крупных… Вскоре на заводах будет решаться судьба России. Принятое им решение о побеге было несомненно правильным…

Туляков вернулся домой, деловито просмотрел полученную корреспонденцию и сел за ответ Двинскому.

Туляков решил отправить ему один из только что полученных номеров газет.

«…возможно, что этой газеты у тебя еще нет, — писал он. — О задуманном тобою деле в письме многого не скажешь. Пишу твоему соседу, у нас с ним мысли обычно схожи. Прошу его побывать у тебя.

Не кажется ли тебе, что, будучи в отрыве от всех, ты не сделаешь большого и действительно нужного дела? Ты, конечно, помнишь рассказ в букваре о сломанном прутике и о венике из таких же прутьев, который не так-то легко сломать?

Если поймешь, о чем я говорю, — напиши, и я помогу тебе».

Заклеив письмо в самодельный конверт, Туляков карандашом поставил на нем номер, под которым в списке значился Двинской, и подчеркнул цифру. Нина Кирилловна сотрет отметку, напишет адрес и отправит его с оказией.

Туляков уже стянул сапоги, собираясь ложиться спать, как вспомнил, что «сейф» не вынесен в лес. Пришлось одеться, закопать его в тайник и уже затем лечь спать.

Но заснуть не удалось. Листовка «За партию!» и прочитанные газеты взволновали его. Было мучительно трудно лежать, переворачиваясь с боку на бок. Григорий Михайлович оделся и вышел из избушки. Стыла та особенная тишина, которую невозможно представить тому, кто не был зимой на севере.

Видимо, было уже часа три ночи, так как где-то кукарекнул петух, откуда-то издалека ему торопливо ответил другой, совсем рядом прокричал третий, и вот уже по всей деревне началась перекличка. «Петушиная обедня» — пришли на память Тулякову слова матери. «Где она? Жива ли?» — подумалось ему, и, как всегда бывало при мысли о матери, он ясно представил себе маленькую, словно ссохшуюся старушку с озабоченным лицом, только и думающую о том, как бы прокормить семью и поменьше истратить на покупки.

Казалось, что петухи никогда не кончат свою перекличку. Их пение напомнило Тулякову дни его молодости в рабочей слободке Тулы, навсегда минувшие для него полтора десятка лет назад, после внезапного увольнения с завода и отъезда в Питер на заработки.

За несколько лет распалась семья Туликовых: среднего брата забрали в армию, и что-то с ним там стряслось, сестру увез куда-то в Сибирь муж, младшего Степана арестовали в девятьсот пятом году, и ходил слух, что он умер от скоротечной чахотки. Ослепшая мать собралась в Питер к своему старшему — Григорию, но он сидел тогда в «Крестах». Что стало с ней?

Занятый этими мыслями, Туляков все дальше и дальше уходил от поселка. Под равномерный хруст снега думалось как-то особенно четко. Словно на экране кинематографа год за годом проходила его бурная, беспокойная жизнь. Вспомнились люди, не похожие один на другого ни лицом, ни характером, поющие хором одну из любимейших в тюрьме песен:

Выступ скалы, вплотную подступивший к дороге, подсказал Тулякову, что он далеко отошел от селения. Нужно было возвращаться обратно.

Войдя к себе, Туляков, не зажигая лампы, разделся. Прогулка по свежему воздуху успокоила его, и он быстро заснул.

Наступило воскресное утро. Скрипнула дверь, и в баньку вошел мальчуган — внучонок Савелия Михеича. Осторожно, чтобы не разбудить политика, он поставил на стол праздничную стряпню — рыбник и десяток неостывших калиток.

Заметив, что Туляков не спит и смотрит на него, мальчуган спросил:

— Сей день беседовать будешь?

— А разве сегодня беседный день?

Беседными днями были воскресенья, когда работать считалось грехом. В полдень, после обеда, в школу сходились любители послушать беседу политика. Туляков обычно рассказывал о жизни в разных странах. Две темы — «Как и где люди живут» и «Какие дела когда были» — оказались наиболее любимыми как стариками, так и молодежью.

На этот раз Туляков решил посвятить беседу происшествиям текущего момента. Листовку «За партию!» он захотел пересказать как можно доходчивей, чтобы основная мысль — о воссоздании рабочей партии — стала понятной каждому.

Пощипывая левой рукой короткие усы, Туляков фразу за фразой выписывал основные положения листовки. Кончив конспект, он принялся за еду. Воскресная стряпня жены Савелия Михеича избавляла от нудной необходимости растапливать печь и варить обед. Закусив, Туляков стал подбирать из полученных номеров газеты корреспонденции с мест, доказывающие, что оживился интерес к политическим вопросам среди рабочих и крестьян.

Вдруг в комнату вихрем влетел внучонок Савелия Михеича.

— Собрамшись! — выкрикнул он.

— Не так сказал, — заметил Туляков, засовывая в карман полушубка конспект и газеты.

— Опять позабыл, Григорий Михайлович… Ан-нет, вспомнил, со-бра-лись, — нараспев произнес мальчуган.

— Вот и получилось! Пошли.

Наклонив в дверях голову, Туляков перешагнул порог. Паренек бережно прикрыл за собой дверь и прислонил к ней батог в знак того, что хозяина нет дома.

Здание школы находилось на противоположном конце селения и, в отличие от раскинутых по пригоркам изб, было выстроено у самой дороги.

Направляясь в школу, Туляков заметил темнеющие на снегу фигуры людей, идущих в том же направлении. «Бабушкин рассказывал, что Ильич в середине девяностых годов начинал свою борьбу с работы в кружках из шести-семи человек, — вспомнил Туляков. — Важно так распропагандировать слушателей, чтобы они сами стали агитаторами… — думал он. — В этом все дело. Хорошо было бы также кое-кого из парией на ковдский завод отправить, да беда — старосту в этом деле не обломать, хотя до бесед он первый охотник».

Действительно, когда Туляков вошел в школу, в переднем ряду за средней партой уже сидел Савелий Михеич с сыном. Сын был такой же, как отец, бородатый и казался скорее его братом. «Уже поседел весь, а все еще не смеет отца ослушаться и тащится вслед за ним, — улыбнулся Туляков, — минут через пяток начнет клевать носом, не в отца пошел. Туповат». В передних рядах вместе со старостой сидели бородачи, на задних скамьях разместилась молодежь.

— Сегодня расскажу вам про нашу землю, какие на пей дела творятся, — начал Туляков. Он решил вначале прочесть статью о голоде.

— «Снова голод, как по-прежнему, в старой России до 1905 года. Неурожаи бывают везде, но только в России они ведут к отчаянным бедствиям, к голодовке миллионов крестьян», — начал чтение статьи Туляков.