Беломорье

— Не коротать мне с вами век, Савелий Михеич, — прощаясь, сказал Туляков, —  А.Мишку не доводи. до греха.

Туляков еще раз с чувством пожал по-старчески холодную руку, и старик ответил ему тем же.

«Ну, Мишка, твое дело выгорело!» — подумал Туляков, заметив, что из-за угла соседней избы то и дело встревоженно выглядывает парень. Проходя мимо него, ссыльный утвердительно кивнул головой.

— Только не надоедай ему, — посоветовал Григорий Михайлович. — Жди, пока старик сам скажет, а Дуняшке отпиши, что дело налаживается. Почтарь послезавтра из волости поедет…

— О-ой, Михалыч! Ну скажи: бросайся за меня в прорубь, что ли, — вот ей-богу, не задумаюсь, брошусь! — шалея от радости, торопливо говорил Мишка.

Григорий Михайлович вернулся к себе в самом хорошем настроении. Впереди было много дела. Но прежде чем перейти к делам, как называл Туляков ответственные письма и чтение вновь полученных газет и книг, пришлось заняться хозяйством: налить керосину в лампу, растопить печь и сварить еру.

Савелий Михеич приспособил для жилья Туликову новую баню: повысил ее на четверть венца и вместо обычной для бани каменки смастерил плиту с железной трубой. Предбанник перегородили, получилась удобная кладовка.

Заботливый Савелий Михеич всегда брал Тулякова на артельный лов рыбы, а также на охоту за лосями, проводимую тайком от властей. При дележке артельной добычи политику выделяли пай. В полумраке кладовой всегда стоял большущий мешок сушеной рыбы, сущика, а на полке стыли куски жирной лосины. Хлеб ссыльному пекла жена Савелия Михеича, и, может быть, потому купленный Туликовым мешок муки был неестественно долго неисчерпаемым.

Набрав в котелок сущика, Туляков вернулся в комнату и затопил плиту. Когда порядком надоевшая пшенная каша с разваренной рыбой была проглочена, Григорий Михайлович запер входную дверь, зажег лампу, хотя было еще светло, и плотно занавесил окно.

Прежде всего Туляков занялся письмом Двинского, с которым они, не зная друг друга в лицо, переписывались четвертый год.

Туляков понимал — Двинской был революционером лишь в том смысле, что был искренним противником царского строя. Не связанный ни с одной революционной организацией, Двинской пока не вышел из «людского фонда», откуда одни выходили социал-демократами, другие становились анархистами, трудовиками и им подобными.

Туляков давно убедился, что Двинской ничего не читал из подлинно революционной литературы. У Туликова хранилась переписанная Фединым рукопись Ленина «Что делать?» Чтобы направить мысль Двинского по верному пути, пожалуй, стоило переписать эту большую работу и переслать ему в Сумский Посад.

Поскрипывая сапогами и накручивая на палец конец пояска, Туляков в раздумье ходил по комнатке — шесть шагов от одного угла до другого, — припоминая отдельные фразы из писем Двинского.

«Прежде всего, ему нужно прочесть «Что такое «друзья народа», — думал Туляков. — А без этого он все равно останется героем-одиночкой, занятым облагодетельствованием масс».

Рукопись «Что такое «друзья народа» имелась у Федина, которому было нетрудно попасть в Сумский Посад, где жил лечивший его земский врач. Уже давно настало время серьезно заняться Двинским, и хотя этот промах был скорее всего оплошностью Федина, жившего от Двинского всего лишь в шестидесяти верстах, а не Туликова, отделенного от Сумского Посада пятьюстами верст, Григорий Михайлович все же мысленно отчитал себя за небрежность.

Значительно сложнее был вопрос о задуманной Двинским промысловой кооперации. Что лучше — сразу пресечь эту затею или провалом этой затеи показать ошибку не только Двинскому, но и всей рыбацкой бедноте? Рыбакам, не имеющим своих снастей, казалось: «Был бы у меня батюшка невод, вот бы я зажил!» Не доказать ли им, что невод не освободит их от кабалы? Когда сам покрутчик скажет соседям: «Невод нам не спасение», — тогда беднота скорее включится в революционную борьбу.

Как бы хотелось сейчас повидать товарищей по партии, обсудить этот сложный вопрос и уже затем сообща выработать решение. Оставалось написать письмо Федину. Туляков присел к столу и крупным, словно детским почерком — пожизненным следом позднего обучения грамоте — стал исписывать один лист за другим.

Второе письмо не требовало раздумья. Учитель Власов из Шуерецкого писал, что «Южанин» зовет его перебраться к себе. Под кличкой «Южанин» подразумевался старый пилостав сорокских лесозаводов, Иван Никандровнч. Туляков без колебаний подтвердил вызов старика. На сорокских лесозаводах постепенно сплачивался рабочий коллектив, и Власов был там нужнее.

Третье письмо оказалось из Кеми и, возможно, было ловушкой. Кто-то просил выслать «что-нибудь почитать, чтобы разъяснить людям получше текущие события». Письмо было отправлено почтой и даже заказным. Пришлось пояснить неизвестному адресату, что в карельской деревушке нет библиотеки, зато в Кеми, возможно, кто-нибудь поможет ему.

Но вот с делами покончено. Оставалось сугубо личное. В одной из трех присланных книг, несомненно, где-то лежал листок, исписанный мелким каллиграфическим почерком. Такой листок, конечно, нашелся. Писала Нина Кирилловна — учительница, старательно снабжавшая его книгами.

Они виделись лишь один вечер, когда жандарм вез Туликова в эту карельскую деревушку. Лютый мороз загнал путников на ночевку в село Ковду. Жандарм ушел гульнуть к местному богачу, а Туляков понес записку от Федина к Нине Кирилловне, молоденькой девушке, третий год учительствовавшей в местной школе. Надо было с ее помощью наладить почтовую связь, минуя земскую почту. Сильно захмелевший жандарм заночевал у богатея, и Туляков имел достаточно времени, чтобы поговорить с девушкой.

Ни он, ни она не думали в тот вечер, что встреча окажется решающей в жизни учительницы. Она нашла свою цель — снабжать Туликова книгами и ждать его освобождения. За все эти годы они не обменялись и строчкой о личной жизни. Но обоим было уже давно ясно, что наступит день, когда они будут вместе.

Однообразная жизнь учительницы в таком захолустье, как Ковда, заполнилась заботой о заброшенном в глухомань ссыльном. Каждый месяц получал он нужные книги. Жандармы не предвидели, что найдется человек, который годами будет носить одно платье, станет отказываться от выезда в отпуск к родным и, экономя во всем. копейки, не пожалеет рублей на выписку Тулякову книг…

Ответ писался также медленно, как читалось письмо. Почти всем, даже мало знакомым, Туликов писал на «ты», но это слово, столь естественное в кругу революционеров, казалось неподходящим в письмах к ней. Они писали друг другу только на «вы», и такое обращение, обычно отчуждающее и словно холодящее, не уменьшало теплоты тона их переписки.

Когда письмо было окончено, Туляков принялся за чтение номеров газеты «Звезда». Зажатой в тиски царской цензуры рабочей газете приходилось о многом писать иносказательно.

В номере от 6 января 1912 года в «Звезде» было помещено окончание большой статьи В. Фрея «Избирательная кампания в Четвертую Государственную думу». В этом же номере приводился ряд корреспонденций с мест о небывалом в прежнее время оживлении среди рабочих и об интересе их к выборам в думу.

Просмотрев газеты, Туляков без шапки и полушубка бросился в лес. Выдернув приземистую елку, он раскопал снег и вытащил из тайника жестяной ящик из-под печенья, называемый им «сейфом». В нем, в числе прочих бумаг, хранились разрозненные номера «Звезды» за прошлые годы.

Вернувшись в избушку, Григорий Михайлович разложил газеты по полу и начал сравнивать эти, уже пожелтевшие листы бумаги с полученными сегодня. Долго слышалось шуршание перевертываемых и снова складываемых номеров. И вдруг Туляков громко произнес заключительные слова только что прочитанной прокламации:

— «Итак, за партию, товарищи, за возрождающуюся нелегальную Российскую социал-демократическую рабочую партию!»

Никто не ответил ему. Тишина, томительная и гнетущая, царила в домике.

Там, в городах, на заводах — друзья и борьба, там — партия, в эти дни так нуждающаяся в своих членах…