Беломорье

В письме Федина сообщалось о затеваемой Двинским рыболовной промысловой кооперации.

— Треба рассудить, — покачивая головой, вслух пробормотал Григорий Михайлович.

В третьем конверте оказалось два номера газеты, заголовок которой был вырезан и заменен заголовком питерской газеты «Копейка». Вскрыв конверт, любопытствующие могли бы успокоиться: бульварная газетка не вызывала у начальствующих лиц подозрений.

— Ювелирная работа, — рассматривая на свет места склейки, улыбнулся Туляков.

В следующем письме оказалась брошюра по пчеловодству. Она была в картонном переплете. Разводить пчел Туляков, конечно, не собирался. Расслоив переплет на две части, он добыл сложенную вдвое прокламацию, озаглавленную — «За партию!»

— «Оживляется в стране интерес к политической жизни и заодно с этим настает конец кризису нашей партии, — вполголоса читал Туляков. — Мертвая точка оцепенения начинает проходить. Состоявшаяся недавно общепартийная конференция — явный признак возрождения партии…»

Поставив ногу на стул и опершись на колено, Туляков шепотом, словно ребенок или малограмотный, читал строчку за строчкой: «Но оживление в умах и сердцах не может замкнуться в себе самом. При нынешних политических условиях оно неминуемо должно перейти в открытые массовые выступления…»

Пощипывая усы, Туляков дочитал прокламацию до конца. Вдруг ему показалось, что в комнате стало слишком мало воздуха. Накинув полушубок и нахлобучив смушковую шапку на голову, он шагнул за порог.

У крыльца высилась громадная ель. Снег под ней был покрыт опавшей хвоей — первый признак приближения весны.

Туляков сел на высокий порог и вновь прочитал прокламацию от первой до последней строчки.

— «Наладить партию пролетариата… вот что особенно необходимо для того, чтобы пролетариат мог с достоинством встретить грядущие революционные выступления», — читал он и думал: «Ля что могу сделать?»

В прокламации говорилось о необходимости укрепить местные партийные организации, чего Туляков не мог сделать, так как в селениях, отдаленных друг от друга на десятки верст, можно было подобрать всего лишь несколько чело век, подходящих для революционной работы. Для создания сплоченной партийной организации этих одиночек было недостаточно. На ковдских лесозаводах в основном работали сезонники, мечтающие как можно скорее сколотить несколько рублей для уплаты подати и вернуться в свои родные края. Только в Сороке, на беляевскях заводах, сложился костяк из кадровых рабочих, живущих там с конца прошлого столетия. Но об этом уже пронюхали власти, и потому шпики шныряли среди рабочих, словно крысы в поисках пищи.

Туляков не расслышал мягкого поскрипывания снега под валенками и слегка вздрогнул, когда за спиной раздался выкрик:

— Я человек отчаянный! Я жизни своей готов, Михалыч, лишиться!

— Ну, тогда Дуня за другого замуж выйдет, — повернулся к парню Туляков. — Видимо, тебе, Мишка, этого очень захотелось?

Бранясь, парень вытащил из кармана смятую бумажку. Это было письмо кандалакшского учителя, писавшего, что девушку, на которой собирался жениться Мишка, родители не хотят отпустить в Корелу, надеясь выдать ее замуж за почтовика.

— Убью почтовика! — тряхнув головой, заявил Мишка. — Я ему и так в прошедший раз пригрозил…

— Если убьешь, тебе же хуже будет, пойдешь на каторгу, а Дуня станет женой другого… У меня тоже не все клеится, а я не кричу, что убью кого-нибудь.

— Григорий Михалыч, ты с Савелием Михеичем в ладу живешь. Скажи ему, а он моему отцу велит.

— Савелий Михеич своим умом живет… Впрочем, попытаюсь, — пообещал Туляков. — Только не серди его.

— Ангелы-хранители! Да я, ровно пес голодный, ему в глаза гляжу. Говорю ему как-то, что крепко благодарный за его любовь, а он, лешак его забери, в ответ мне: «Вот и хорошо, женись на Настюшке, и я тебе благодарный буду». Я не знаю, как из избы выскочил. Ты подумай: на Настьке, заместо Дуняшеньки!

Обнадеженный обещанным заступничеством парень ушел. Туляков хорошо знал нетерпеливый характер Мишки. Предстояло сосредоточиться на серьезных делах, а незадачливый влюбленный мог снова помешать, поэтому Туляков отправился к сельскому старосте, признанному односельчанами за «хозяина». Савелий Михеич, как некий библейский патриарх, действительно ворочал делами всего общества, состоявшего из ряда деревушек.

Его изба ничем не отличалась от других. Такие же три окна по фасаду и по одному сбоку. Вблизи нее стояли еще две избы. Старик выстроил их для старшего и младшего сыновей. Сам он жил со старухой и с семьей среднего сына, осужденного в 1905 году на десять лет каторги за участие в матросских волнениях на Балтийском флоте.

Старик со снохой пилили на дворе сухостой.

— Проходи в избу, — не отрываясь от работы, крикнул Савелий Михеич гостю.

Внутри изба была как и у всех: под красным углом, украшенным медным крестом, низенький стол, по бокам широкие лавки, справа от двери широкая кровать, слева громадная русская печь, на которой в зимние морозы могли спать трое.

Вскоре замолк визг пилы, и в избу, еще за порогом сняв ушанку, вошел старик, стриженный под горшок, с бородой, к которой никогда не прикасались ножницы. Стоя у дверей, он отбил три поясных поклона кресту. Туляков молча ждал, когда хозяин произнесет слова приветствия. Таков был обычай.

— Ну, чего, Мишкин защитник, скажешь? Аль я ошибся, Григорий Михалыч?

— Не ошибся, — улыбаясь, подтвердил Туляков. — Парень-то совсем в отчаянии…

— А будто корельских девок мало? Выбирай, какую хоть! Мишка — парень подходящий, за лосями, поди, самой бойкой, буде разве Евсей его попроворней? А чего ему поморку к нам приводить? Кореляку надо на корелке жениться, поморка наших обычаев не знает.

— А в Княжой твой земляк Дмитрий Прокопьич разве не женился на русской? — возразил Туляков.

— Тот, поди, и родной язык позабыл! — Савелий Михеич с ожесточением плюнул. — Назови его кореляком, так он и застыдится… Такой нам не в пример! На жульничанье разбогател, а теперь русским купцом думает заделаться.

— А этот? — Туляков показал пальцем на карточку матроса. — Он ведь карел, а вместе с русскими на одной каторге хребет свой ломает. И меня, русского, к вам отправили… А ты, карел, мне баню перестроил под спокойное жилье.

Старик ничего не ответил.

— Ты пойми, Савелий Михеич, в чем дело. Мы с тобой оба против — царя, — а вот "твой-земляк — Дмитрий Прокопьич да кандалакшский лавочник Трифон тем соединены, что беднота на них трудится. А трифоновского корщика Терентия да, скажем, тебя — что сплачивает? Оба вы трудом своим кормитесь.

Туляков знал — если старик слушает молча, значит, он соглашается. По глазам Савелия Михеича, ясным и зорким, было видно, что доводы оказывают нужное действие. Когда Туляков собрался уходить, старик протянул ему руку. «Значит, убедил», — подумал Туляков.

— Башковитый ты, Михалыч, — добродушно усмехаясь, проговорил старик. — Был вы ты нашей веры — и цены б тебе не было! Оженил бы тебя, избу сообща поставил бы, и помер бы я спокойно. Знал бы, что моим землякам не пойдет разорение. Позаботишься о них!

— Спасибо на добром пожелании, Савелий Михеич, — тепло сказал Туляков. — Только не то сейчас время! Скоро воевать будем. За хорошую жизнь для всего трудового народа воевать будем.

— А разве у нас воевать не надо, — оживился Савелий Михеич. — Разве в нашем обществе мироедов нет? Будто не я Митрия Прокопьича от нас выжил? Жил у нас лет пятнадцать назад старец, инок. Его слово законом было. Вижу я, что начал Митрий Прокопьич себя показывать. Как придет земляку в деньгах заминка, так Митрий Прокопьич у него тотчас задешево лошаденку купит, на Беломорье сведет и хорошие денежки за нее получит. Пошел я к иноку и говорю, будто я сон видел, что за грехи Прокопьича всю деревню спалило. «Пораздумь, говорю, что за притча?» Тот как стал пораздумывать, так и в самом деле такой сон увидал. Вот старец возьми и расскажи мужикам, а те собрались на сходку да всем миром и зачали просить Митрия Прокопьича: «Уедь от нас добром, а то, пожалуй, останешься разве что с душой». Тот ни в какую! Вот амбар его и погорел! И тогда Митрий скорехонько перебрался во Княжую и, как говорят люди, года три назад дочку за политика сбыл. Чем это не война, Михалыч? А еще знаешь, как сей год от приезжего купчины своих земляков отбил. Пропали бы они от лавки, что он открыть заводил… В волость по делам поедешь, так только и чуешь, как стоном стонут мужики от своих мироедов! А в нашем обществе пока бог милует, как могу — отбиваюсь.