Беломорье

Егорка опускал голову все ниже и ниже. Гибла смутная надежда, что всезнающий Дока поможет его беде… Сорвавшись с места, Егорка выбежал на улицу, выплевывая слова брани. Его тотчас же подхватил такой порыв ветра, что он машинально повернулся к нему спиной, втягивая голову в плечи.

Пережидая, пока ветер стихнет, Егорка стоял напротив окон музея. Ему было видно, как Двинской сел за стол и задумчиво стал набивать трубку. Вдруг лицо Двинского искривилось в гримасе, словно он увидел что-то омерзительное. Чуть повернув голову в сторону, Двинской, судя по движению губ, плюнул. «Обо мне думает, — прошептал Егорка, — и на меня, поди, плюет… Недаром сказал: «Паутину сплел, а все же чужим трудом тебе не зажить!» Не выбиться мне из покрутчины! Неужто и в самом деле не выбиться?»

Непреодолимый ужас перед нищетой сковал Егорку. Зубы застучали, как в лихорадке, а мороз ледяными иглами заколол все тело. Раздумывая, что же ему делать, Егорка побрел к Дуровым, где обычно в Посаде останавливался на ночлег.

Но на этот раз у Дуровых к нему отнеслись настороженно. Прежде радушно поили чаем, кормили и заботливо расспрашивали про житье-бытье. По множеству мелочей Егорка не без основания предполагал, что если посвататься за их дочь, пожалуй, не было бы отказа. Перебрался бы он из материнской хибары в дом тестя, а затем, после его смерти, сделался хозяином скудного хозяйства. В последний раз, когда Егорка был у Дуровых незадолго до своей неожиданной женитьбы, старуха не случайно посадила его рядом с дочерью.

Войдя в дом и остановившись у порога, Егорка трижды перекрестился, а затем шагнул к красному углу, первый протягивая руку хозяину, хозяйке и явно всполошившейся девушке. Здороваясь, хозяева не сказали ни слова. Это означало, что посещение его считается нежелательным. Начать разговор полагалось хозяевам, и поэтому Егорка молча сел на скамью.

Дочь тотчас набросила на голову платок, а на плечи поношенный полушубок и, не говоря ни слова, вышла из избы. «Так-с, — усмехнулся Егорка, — видно, не ко двору пришелся? Пожалуй, здесь не ночевать!» Словно читая его мысли, хозяйка проговорила нарочито язвительным тоном:

— По ошибке, Егорка, залетел к нам. Мошевской родне разве наши хоромы подходят? Иди-кось лучше к Савватею Николаичу. Узнает лавочник, что мошевский зятек у нас ночевал, прогневается на нас, а ведь мы ему люди подначальные… как смеем прогневить своего милостивца?

Эти слова были прямым отказом от дома. Вместо того, чтобы согреть самовар, хозяйка достала прялку, а хозяин шагнул к прилавку у противоположной степы, взял топорище и начал его обстругивать.

Егорке оставалось только уйти. Когда он, перешагнув порог, закрывал за собой двери, до слуха его донеслись слова хозяйки:

— Никола угодник, до чего люди пошли бесстыжи? Пихаются, куда их не зовут!

Егорка в растерянности остановился у крыльца, думая: «Куда же теперь податься?»

«Экой чести добился, как породнился с Мошевыми, — злобно подтрунивал он над собой, — из домов, как собаку, стали выгонять! Куда денусь-то?»

В Сумском Посаде жил дядя, брат матери. Но из-за позорного прошлого Дарьи старик неоднократно отрекался от этого родства, и у Егорки не хватило смелости отправиться к нему. Оставалось вновь отмахать двадцать пять с лишним верст.

Егорка изнывал от злости на всех: неудавшийся разговор с Двинским и неслыханное для поморов отношение хозяев к гостю, пришедшему на ночлег, словно зарядили парня свежими силами. Вскоре он выбежал за околицу, не обращая внимания на сильные порывы ветра, вновь заледенившие его разгоряченное лицо.

Между Сумским Посадом и селением, в котором проживал Егорка, — находилась деревня Вирма. В это не позднее еще время в избах повсюду светились окна. На плохой конец можно, было бы остановиться здесь у бездетной вдовки Анфисы, но Егорке, теперь женатому, остаться у нее на ночь — значило совершить непристойный поступок. За такой позор строптивый тесть распалился бы пуще прежнего. И Егорка решил добежать до дома. Когда из-за поворота дороги зачернела глыба Росстанного камня, Егорка почувствовал, что совсем выбился из сил. «Назад, что ли, вертаться?» — испуганно подумал он, чувствуя, что ноги у него наливаются свинцовой тяжестью. Нет, в этом не было смысла. Он находился на полпути от своего дома.

И он упрямо пошел вперед. Ноги тяжелели после каждого шага. Неудержимо тянуло лечь на снег, забыться, отдохнуть. Но из века в век, от дедов к внукам передавался проверенный столетиями опыт — не поддаваться этому роковому желанию. Лечь и отдохнуть — значит, наверняка погубить себя! Усталого тотчас охватят сон, и человек неминуемо замерзнет. Следя, чтобы не слипались веки, Егорка внушал себе: «Если лягу — не встану».

Наконец с правой стороны дороги показался покосившийся крест. Когда-то здесь был зарезан польский купец. «Значит, версту прошел», — лениво подумал Егорка, ловя себя на том, что начинает дремать. Он попытался запеть, упрямо выкрикивая одно четверостишие за другим. Но и это не помогло…

Очнулся он от ожога щеки и, приподняв голову, понял, что лежит у края дороги. Встать было очень трудно, но он все же встал и, пошатываясь, как пьяный, двинулся по дороге, не замечая, что пошел назад…

— Ты куда, Егорка?

Перед ним словно из-под земли вырос кто-то.

— Домой, — едва прошептал он, — дойду ли?

— Чудак, да ты к Посаду подался… Пьян, что ли?

Только сейчас Егорка понял, что перед ним Васька Бобров, с которым он не один год работал в лесу.

— В Посад ходил, а сейчас назад пробираюсь… Да притомился… Сил больше нет… С утра не ел.

Егорка снова повалился на снег.

— Вот незадача, — озабоченно забормотал Васька, — кругом беда получилась. На спине тебя потащу, так ты на мне замерзнешь… За лошадью сбегать, так кто ее даст, да и заледенеешь ты за это время. Разве что труп привезу…

— Поесть бы, — еле прошептал Егорка. — Утром одни тресковы головы хлебал. — И, прижимаясь головой к бедру сверстника, он задремал.

Васька растерянно молчал, не зная, что придумать.

— Ну, Егорка, никак смерть за тобой пришла! — в отчаянии, каким-то чужим, по-бабьи тоненьким голоском, вдруг выкрикнул он.

Выкрик дошел до сознания Егорки.

— Не дай помереть, — чуть слышно выдохнул он, — не дай!

Васька схватил Егорку за плечи и стал подымать.

— Да ведь саввинская келья рядом, — у Васьки от радости даже голос осекся. — В келью… говорю тебе… да ну, подымайся!

Он с трудом взвалил Егорку себе на спину и, поддерживая его за перекинутые через свои плечи руки, поволок в лес.

— Аккурат по просеке выйдем к келье… Ну, переступай ногами… в мои следы ступай!

Было бы легче пройти оставшиеся четыре версты по накатанной дороге, чем полверсты брести по глубокому снегу, но расчет во времени не позволял целый час тащить по морозу легко одетого Егорку.

— Двигай ногами… двигай! — твердил Васька, следя, чтобы лежавший на его спине Егорка передвигал ногами. — Близко ведь… совсем близко!

Хотя келья была действительно близко, оба порядком измучились, пока не раздвинулась узкая полоса просеки и у самого ручья, на фоне черных стволов и еловых ветвей, забелела крыша домика, где еще год назад в уединении доживал свой век древний старец Савва.

По священному закону севера, в печи были чем-то аккуратно сложены высохшие дрова, а на божнице лежал коробок спичек, надо было лишь поджечь приготовленные для растопки куски бересты. Егорка стоял, прислонясь спиной к печному зеву, и чувствовал, как спасительное тепло обволакивает его тело. Вскоре келья прогрелась. Егорка задремал.

Как только дрова в печи прогорели, Васька перетащил дремавшего Егорку на скамью, а сам пошел в селение добыть кусок хлеба. Василию нельзя было заходить домой, так как предстояло бурное объяснение с отцом, которому надо было объявить о принятом решении навсегда уйти из родительского дома. Поэтому Васька пошел к Дарье и рассказал ей о происшествии.

— Головы тресковы есть, а куска хлеба и в помине нет, — не глядя на него, проговорила старуха. — Оттого-то парень и занемог гораздо, ведь третьи сутки хлеба не видел. Болела я…