Проводник миров

– Можно? Стоя на отдалении и все еще не до конца понимания, что он видит перед собой, спросил Густав.

– Конечно, берите, только не расстраивайтесь сильно.

– Густав подошёл ко мне благородной походкой, неторопливо как бы показывая всю стать своего гения, но его глаза! Его глаза выдавали всё текущее внутреннее состояние. Его глаза словно горели, в них было все и радость, и страсть и любовь, и ненависть, это был взгляд творца, который четко осознавал, что то что он видит это и есть он сам, искусство в нём. Густав с королевским самообладанием взял в руки желаемое. Казалось, что он всматривался в каждую краску на палитре, точно ли это те самые краски, которые ему необходимы.

– Для удобства я похлопотал для вас небольшой столик, там у картины, и как бы провожая главного героя в запланированный кадр сопроводил свои слова жестом руки указывающим, где же именно то, о чем я сказал.

– Да, Вы не представляете, восторгался Густав. Как это чудесно, снова почувствовать аромат красок, как держится в руке кисть Густав тотчас пошел к картине, на которой было дозволено поэкспериментировать. Подойдя к столу, Густав расположил на нем мольберт с кистями, неторопливо и элегантно снял с головы шляпу которую не менее элегантно бросил поодаль на сочную зеленую траву, туда же отправился и пиджак. Густав стоял, смотря на свою картину и засучив рукава белой рубашки, поверх которой спрятанные ранее под пиджаком были подтяжки, но уже не белого, и как можно было бы предположить и не черного, а ярко-желтого цвета.

– Могу ли я побыть Вашим ассистентом? Спросил я у Густава.

– Это будет для меня честью, подайте мне пожалуйста кисть, вот эту широкую. Густав понимающе показал в сторону лежавших на столе кистей и это прозвучало так, что было совершенно очевидно для всех, какую именно из всех широких кистей он имел в виду. Но так как я был свидетелем, когда эта картина писалась ранее, я подал ему именно ту кисть, которая была ему необходима.

– Прекрасно. Давая высокую оценку смышлености своего ассистента, сказал Густав. Вы подаете надежды мой друг. Еще более пафосно добавил он в благодарность за правильно предоставленную мастеру кисть.

– Густав всмотрелся в холст, поочередно наклоняя голову то в одну то в другую стороны. Густав делал движения головой как как бы всматриваясь в картину в ее конкретный фрагмент. Он то приближался, то отдался фокусирую взгляд на картине целиком, потом мысленно для себя что-то определив подошел к мольберту и стал творить магию из красок. Он поочередно брал то один, то другой цвета, смешивал их, добавлял третий, снова смешивал, так делал он до тех пор, пока не получил тот цвет, который он для себя определил как необходимую цветовую формулу.

– Оно! Восторженно сказал Густав. Дорогой мой, дайте-ка мне вот эту кисть. Снова без деталей и на этот раз даже не смотря ни на меня, ни на кисти бросил Густав, смотревший на холст и на то место, куда он планировал нанести получившийся тон.

– Держите, мастер! Подавая ему кисть прямо в руку, сказал я. Густав продолжал всматриваться в картину, не обращая на меня внимания, тем самым вынудив меня стоять рядом с ним как лакей, подающий тапочки своему господину. Но вот наконец в его сознании созрела фактура, которую осталось только воплотить.

– Ах, вы уже здесь, сказал он, смотря на меня и как ни, странно держа переданную ему кисть в своей руке. Да, это именно та, что мне необходима. Густав взяв кисть в руки, поднес её к смешанному цвету краски и слегка прикоснувшись поднял ее на уровень глаз чтобы четко считать оттенок цвета и еще раз утвердиться в правильности выбранной им цветовой формулы.

– Удивительно точно. Густав направился к картине, немного нагнувшись и приняв удобную для нанесения позу. Он поднес кисть к картине и сделал первый мазок. Следа от кисти на картине не осталось, краска как будто не ложилась на холст. Было видно, что сама кисть с нанесенной на нее краской прижималась к холсту растирая краску по краям, но следа не оставалось. Не теряя надежды, без намека на легкую панику от нелогичности происходящего, Густав попробовал нанести тон на холст еще несколько раз. После ряда попыток Густав в свойственной только ему одному манере сочно засмеялся и распрямившись опустил руку с кистью вниз.

– Чертовщина какая-то, краски не ложатся. Проговорил Густав с широкой улыбкой, обнажившей все его белые зубы. Ему было весело от того, что понять мистицизм происходящего он был не в силах.

– Я же Вас предупреждал. Сказал ему я. Невозможно изменить то, чем уже не обладаешь, увы.

– Но позвольте. Оспаривая сказанные мной слова. Вот же они, мои картины и я даже трогаю их, Густав провел рукой по краю подрамника. Это ли не противоречие сказанного вами?

– Никакого противоречия! Все эти картины уже давно не ваши. Понимаю, это тяжело осознать, надо просто смириться с этим. Понимаете, о чем я?

– Ну позвольте, как же с этим смириться, друг мой. Вы же видите, что этот оттенок требует, чтобы его сделали чуть светлее, видите же? А вы мне предлагаете смириться. Как я могу с этим смириться. Густав сделал движение плечами, характеризующее тот факт его непонимания и удивления от всего происходящего.

– Оставьте все, как Вы выразились, недочеты их текущим хозяевам. Ваши произведения станут только ценнее. И поверьте, измененный оттенок этого фрагмента ровным счетом ничего не решит и не исправит в вашем текущем положении. А как сторонний наблюдатель вашего таланта я могу повторить сказанное ранее – все эти созданные Вами картины великолепны!

Густав замер, продолжая держать кисть в руках и всматриваясь во фрагмент картины, который он хотел скорректировать. Ни намека на истерику или что-то чтобы походило на протест или нежелание осознавать происходящее с его стороны не наблюдалось. Густав стоял молча.

– Хотите я вам немного подыграю на инструменте, а вы мне что-нибудь споете? Вы же любите петь?

– Петь? Не отрываясь от картины, повторил Густав.

– Да петь, что бы вы хотели спеть, для души?

– Вы имеете в виду для Вас?

– Ну почему обязательно для меня, я же сказал для души, я не говорил для чьей именно.

– Кроме Вас и меня тут никого нет, получается для Вас.

– Печально…

– Печально в данный момент мне, проговорил Густав.

– Печально, что я хочу вас отвлечь, а вы так категорично мне отказываете в этом. К Вам пришли ваши верные друзья и этот белоснежный Мэрилин Монро, неужели все они не дождутся нас из-за Вашей навязчивой идеи поправить тон на давно проданной картине? К слову сказать, вот эта самая картина принадлежит весьма уважаемому человеку и получает должный уход и восторги созерцателей вашей работы и вами как ее творцом. От услышанного Густав преобразился и заинтригованный обернулся, чтобы лично лицезреть то, о чем сказал ему его собеседник.

– Надеюсь Вы говорите мне правду. Сказал он.

– Правду, только правду и ничего кроме правды.

Чуть поодаль на поляне стоял шикарный рояль, ослепительно белого цвета, на крышке которого красовалась золотая надпись Marilyn Monroe. Местами на рояле были небольшие потертости, отметины времени, от чего он становился еще более привлекательным. На этом инструменте играла сама, ну вы понимаете кто. Рядом с роялем стояли какие-то люди, их было немного человек пять или шесть или больше точно было не разобрать. По странному стечению обстоятельств все присутствовавшие были так же, как и Густав облачены в белое. Кто-то был в костюмах тройках, как это было свойственно моде людей давно ушедшей эпохи, кто-то, как казалось Густаву выглядел более привычно для него самого, одет в джинсы и что-то похожее на короткие куртки. У кого-то на голове были головные уборы, у кого-то нет, некоторые были с длинными волосами, как например вот этот молодой человек стоявший рядом с роялем с засученными у куртки рукавами по локоть. Глядя на них Густав чувствовал такое ни чем необъяснимое душевное тепло, такую доброту, что было точно понятно, тут присутствуют только те, кто не потерял к нему любовь не смотря ни на что, и пришел сюда не потому что получил именное приглашение на эксклюзивную закрытую вечеринку к великому и талантливому, а просто потому, что выдалась возможность посетить своего друга, пообщаться, поучаствовать в его жизни привнеся в нее немного добра и душевного света.