Страница 8 из 9
Но в качестве причины такого изменения указывать лишь на возраст Канта было бы очень несправедливо. Кант как философ был очень близок идеалу жизни в соответствии с собственным учением. Тем не менее политическая ситуация во Франции его заметно скривила. Поставленный перед фактом начавшейся французской революции, Кант в соответствии с собственными же масштабами оказался не вполне терпимым и частично нарушил те истинные ценности просвещения, за которые до того момента боролся. Факел цететического, или исследующего, метода[175] оказался потушенным. Кант больше не желал искать. Теперь он считал, что уже нашел, причем, что особенно трагично, нашел окончательно. Как только речь заходила о французской революции, Кант больше не желал «философствовать», а начинал «учить философии». В этой связи для него наличными оказывались как «философия», так и «книга», содержащая «мудрость и достоверное знание»[176].
Иная странность состоит в том, что Кант — «революционер» в глазах многих современников и потомков — сам себя рассматривал в роли «наблюдателя» за «экспериментом» под названием революции, что помимо прочего находилось в согласии с его представлением о патриотизме. По аналогии с естествознанием, как свидетельствует Яхман, философ рассматривал и революцию во франции: «Кант рассматривал французскую революцию в качестве эксперимента и не считал сомнительным занимать ею свои мысли в качестве истинного патриота»[177]. По всей видимости, «Спор факультетов», в котором Кант пишет как об «эксперименте», так и о своей роли «наблюдателя»[178], являлся не единственным источником такого рода свидетельств. Знакомые Канта, вероятно, неоднократно слышали подобные выражения из его уст. Не только Яхман, но и Теодор Готлиб Гиппель (1741-1796) говорит в этих выражениях, проясняя кантовскую точку зрения на революцию: «Для друга свободы мысли и слова — в ее разумных границах — французская революция была ужасом. Особенно ему [Гиппелю] служило предметом самого горького сарказма высказывание Канта о том, что французская революция есть эксперимент, осуществляемый с человеческим родом, и он дословно говорил за своим семейным столом: “Прекрасный экспериментик, при котором убивается королевская семья, а головы самых благородных людей летят тысячами”»[179].
Сходным с Гиппелем образом как о «становящейся все более омерзительной французской революции, при которой собственная свобода разума, и моральность, и всякое мудрое искусство управления государством, и законодательство самым позорным образом попираются ногами»[180], высказывался и Иоганн Эрих Бистер (1749- 1816): «Конечно, отрезание голов (особенно если заставляют это делать других) легче, нежели сильное и мужественное противостояние разумных и правовых оснований против деспота, будь то султан или же деспотическая толпа; но до сих пор я вижу у французов только те относительно легкие операции кровавых рук, а не испытующего разума»[181]. Однако различие между кенигсбержцем Гиппелем и берлинцем Бистером довольно отчетливо: последний верил в то, что статья «О поговорке...» опровергла для него «с самого начала казавшийся ему невероятным слух»[182], будто Кант высказывался о революции во Франции «очень благосклонно»[183]. Несмотря на, казалось бы, недвусмысленно отчетливые слова Канта в упомянутой статье о революции, по меньшей мере до конца XVIII века философ высказывался о ней «очень благосклонно».
Возможные причины кантовской симпатии французской революции
Столь сложное отношение Канта к французской революции во многом обусловлено, на мой взгляд, тремя положениями: верой в прогресс в истории, преувеличенной оценкой (вплоть до обожествления) человеческого права и идеей априорной истории.
Кант верил в то, что «род человеческий всегда шел по пути прогресса к лучшему и будет идти этим путем и впредь [...] если иметь в виду не только происходящее в том или ином народе, но и его распространение на все народы Земли, которые постепенно будут принимать в этом участие...»[184]. Если поверить в то, что распознано, в чем состоит «это постоянное движение к лучшему»[185], а во французской революции усмотреть некие знаки этого прогресса, то легко можно оказаться охваченным энтузиазмом. Кант как «наблюдатель» французской революции как раз и являлся человеком, «который мыслит здесь эпоху», отталкиваясь от которой наш род «будет продвинут к лучшему, хотя и в медленном, но беспрерывном прогрессе»[186]. Как же выглядят эти знаки? И что для Канта явилось в ходе французской революции? Он заявляет: «Это событие — феномен не революции, а [...] эволюции естественно-правовой конституции...»[187]. В процессе этого события, следовательно, возникают новые правовые отношения, которые соответствуют морали. Именно республиканское устройство способствует «постоянному продвижению к лучшему»[188]. Канту казалось, что он увидел, как мораль и право постепенно осуществляются в истории.
Но речь при этом идет об «идее права, имеющего власть над всеми людьми»[189]. Кант приписывает праву экстраординарную роль: «...самое святое, что имеет Бог на земле, право людей»[190]. Если признать этот тезис и усмотреть знаки естественно-правового прогресса, можно, наверное, понять, почему у Канта при известии о провозглашении республики во Франции на глаза выступили слезы. Однако такое восприятие человеческого права является далеко не единственным. Альтернативой, как и у Канта, с теологической окраской, было бы, например, толкование В. С. Соловьёва: «Задача права вовсе не в том, чтобы лежащий во зле мир обратился в Царство Божие, а только в том, чтобы он — до времени не превратился в ад»[191].
В любом случае Кант усматривает еще только знаки прогресса, ибо он говорит о французских политических событиях: «Не следует ожидать, что право предвосхитит власть. Так должно быть, но таковое не имеет места быть»[192]. Но Канта это не смущает. Хотя он с большим интересом относился к политическим событиям и регулярно читал газеты и журналы, мне представляется, что в отличие от расхожего Кант использовал, скорее, иное значение истории, а именно историю, каковой она должна быть по его представлениям[193]. Как иначе он мог рассуждать о прогрессе на пути к вечному миру, причем не в последнюю очередь благодаря республиканской конституции во Франции[194], если у него перед глазами разыгрывалась совсем иная история? Если «солдатский король» Фридрих Вильгельм I (1688—1740) за исключением боевых действий при осаде Штральзунда, и тех унаследованных от предшественника, за все время своего правления (1713-1740) не вел ни одной войны, то во время долгого правления (1740-1786) просвещеннейшего короля Фридриха Великого[195] (1712-1786) можно было насчитать лишь несколько мирных лет[196]. Французская революция, которая, согласно Канту, способствовала приведению правовых отношений в согласие с моралью, и принципы который должны были привести к устранению всяких войн, и вовсе развязала настоящую европейскую войну. Это вопиющее противоречие можно, наверное, разрешить, если допустить, что отвратительные события французской революции оказываются составной частью эмпирической истории. Кант же усматривает наряду с последней еще и иную возможность, а именно истории согласно «идее о том, каким должен быть обычный ход вещей, если бы он совершался сообразно некоторым разумным целям...»[197]. Тогда мы сталкиваемся с «этой идеей мировой истории, имеющей некоторым образом априорную путеводную нить»[198]. И, прежде всего, в этой пресловутой априорной истории Кант, как кажется, и видит знаки прогресса в осуществлении естественного права и морали.
175
Cm.: NEV. А 6; T. 2. C. 195.
176
Op. cit.; Т. 2. С. 194.
177
Jachma
178
SF. А 144-145; T. 7. C. 102.
179
Hippel, Th. G. von. Selbstbiographie // SW. Bd. 12. B., 1835. S. 275. ND: B., 1978. Все тот же Гиппель говорил: «Превосходные ученые (если речь заходила о Канте и Краусе), достойные уважения мужи, но не способны управлять страной, деревней, да даже и курятником — даже курятником». Op. cit.
180
Biester, J. Е. Brief an Kant vom 5. Oktober 1793 // AA. Bd. XI. S 456. № 596
181
Op. cit.
182
Op. cit
183
Op. cit.
184
SF. А151; Т. 7. С. 106.
185
ТР. А 277; Т. 8. С. 201.
186
АА. Bd. XIX. S. 604-605. Refl. 8077.
187
SF. А 148-149; Т. 7. С. 105.
188
АА. Bd. XIX. S. 609. Refl. 8077.
189
Op. cit.
190
ZeF. ВА 27 Anm; T. 7. С. 17 прим. Перевод исправлен по оригиналу.
191
Соловьёву В. С. Оправдание добра. Нравственная философия. С. 454.
192
Abegg, J. F. Reisetagebuch von 1798. S. 180.
193
Так было, например, с экстравагантными утверждениями Канта об экспедиции Наполеона в Египет/Португалию, а также об обстоятельствах смерти Екатерины II; см.: Rink, F. Th. Ansichten aus Immanuel Kant’s Leben. S. 108. Возражать Канту в таких случаях было бесполезно.
Не менее экстравагантно отреагировал на смерть Екатерины Великой и Суворов: «Смертию Екатерины Суворов был очень огорчен и не выходил несколько времени из комнаты. Вошел, как-то к нему генерал Ширай. Он, пожимая руки, начал говорить: ах проклятые стихотворцы, ах злодеи, как можно им верить. Вот говорили, что Екатерина безсмертна, а она умерла». Барсукову Н. П. Жизнь и труды М П. Погодина. Кн. 1. Спб., 1888. С. 135.
194
См.: АА. Bd. XIX. S. 609. Refl. 8077.
195
Ср. Кант о Фридрихе Великом: WA. А 484; Т. 8. С. 31.
196
Ср. глубокие размышления на тот момент еще относительно молодого Карамзина: «Не знаю, кого справедливее можно назвать великим, отца или сына, хотя последнего все без разбора величают. Здесь должно смотреть только на дела их, полезные для государства, — не на ученость, не на острые слова, не на авторство. Кто привлек в свое государство множество чужестранцев? Кто обогатил его мануфактурами, фабриками, искусствами? Кто населил Пруссию? Кто всегда отходил от войны? Кто отказывался от всех излишностей, для того чтобы его подданные не терпели недостатка в нужном? Фридрих Вильгельм!» Карамзин, Н. М. Письма русского путешественника. С. 60. 26 июня 1789 г.
197
IaG. А 407; Т. 8. С. 26.
198
Ор. cit. А 410; Т. 8. С. 28.