Страница 7 из 9
Не только немцы желали видеть Канта в качестве советника французских революционеров. Ринк вспоминал в 1805 году: «Много шума произвело несколько лет назад известие о том, будто знаменитый бывший аббат Сийес написал Канту, попросил у него совета в связи с французской конституцией, и прочие многочисленные рассказы на эту тему»[153]. Давно известно о том, что опубликованный ответ Канта на письмо Эммануэля-Жозефа Сийеса (1748-1836)[154] является фальшивкой[155]. Тем не менее заслуживает внимания тот факт, что еще при жизни Канта имелись попытки прямого политического использования его философии, а также то обстоятельство, что сам кенигсбергский философ публично не протестовал против этого, что, в свою очередь, оказывалось для некоторых еще одним косвенным доказательством его одобрения французской революции. Достоверно известно, что предложение с французской стороны действительно имело место, хотя и не прямое[156]. Яхман объясняет сдержанную реакцию Канта тем, что Кант как прусский патриот «не желал вмешиваться в чужие дела другой нации»[157].
Очень важно было бы ответить на вопрос о том, изменилась ли позиция Канта в отношении французской революции из-за якобинского террора, или же он понимал ее как «целостность» и по-прежнему придерживался «своего с самого начала позитивного суждения»[158]. По всей видимости, коллега Канта по Альбертине, Иоганн Даниэль Метцгер (1739-1805), который в целом весьма критично высказывался в адрес философа, свидетельствовал об «искренности и бесстрашии, с которыми Кант отстаивал против всякого, в том числе и против мужей высшего достоинства в государстве лестные в отношении французской революции основоположения многие годы подряд — до самого ли конца, я не знаю. Это было такое время в Кенигсберге, когда каждый, кто судил о французской революции даже не лестно, а всего лишь мягко, попадал в черный список как якобинец. Кант не позволил себя этим запугать так, чтобы не говорить с симпатией о революции в самых высоких кругах, и в отношении столь ценимого по другим вопросам философа испытывали столько уважения, что считали и это его умонастроение благим»[159]. Иоганн Фридрих Абег (1765-1840) описывает свой состоявшийся в 1798 году разговор с кенигсбержцем Иоганном Бралем (1753-1812), который рассказал, будто Кант «всей душой любит дело французов и не позволяет себя ввести в заблуждение никакими всплесками аморальности и пр.»[160]. Тот же Абег передает слова самого Канта так: «Если свободно высказывают свои идеи о франц. революции, то сразу считаются некими якобинцами, хотя в своей основе, по меньшей мере в первые годы, они были, как и многие иные излюбленные идеи, видом игры в лошадки многих людей. Не следует никому мешать играть в свои лошадки на улице, только если он не требует, чтобы из-за этого покинули переулок, или подражали ему, если на то нет охоты»[161]. Варнхаген фон Энсе утверждал, что для Канта «во французскую революцию вплелись все важные устремления человечества, и он верил, что они, почти потерянные в зверствах анархии, снова будут спасены посредством перехода к упорядоченному правлению»[162]. Шуберт замечает в этой связи: «Лишь разочарованный ужасами 1793 года и кровавыми зверствами победившего насилия толпы, он [Кант] потерял надежду на неизменно счастливое продвижение в развитии тамошнего состояния. Однако сознательно клевещущие и научно необразованные противники критической философии жадно использовали эти сообщения о взглядах Канта на Французскую революцию, чтобы предостеречь существующие правительства государств как от него самого и от его совокупного влияния в качестве писателя и учителя, так и от его опасных последователей»[163]. Перед лицом подобных обвинений некоторые кантианцы — в частности, Матерн Ройс (1751— 1798) — еще в 1792 пытались доказать, что кантовская философия ни в коем случае не является источником французской революции[164]. С другой стороны, не следует умалчивать и о том, что иные кантианцы — например, Иоганн Бенджамин Эрхард (1766-1827) — рассматривали революцию даже в качестве морального долга[165]. Фихте, который в середине 90-х годов XVIII века еще находился в тени Канта, также стоял в этом ряду («Исправление суждений публики о французской революции», 1793).
Во всех этих биографических штрихах отчетливо проступает одна странность. Кант, выдающийся сторонник как полемического, так и скептического метода[166], поставленный перед фактом французской революции, оказался непоследовательным. Автор «Биографии Иммануила Канта» замечает: Кант «не признавал никаких еретиков, никаких сект по вопросу веры, которые были бы для него недостойными, или которые он не мог выносить. Он говорил и дискутировал с каждым, не испытывал нерасположения в адрес какой- либо секты по вопросу веры [...] Однако обсуждения политических тем нравились ему больше всего. [...] Французская революция пробудила в этом отношении у него живейший интерес. И только относительно нее он иногда забывался вплоть до вспыльчивости. Если он однажды составлял себе мнение по политическому вопросу, то было тяжело или почти невозможно подвигнуть его к изменению мнения. В этом его непреклонность заходила настолько, что ему можно было в качестве опровержения приводить даже факты, без того чтобы, по меньшей мере сразу и навсегда, его удалось отговорить от того, что он вбил себе в голову»[167]. Васиански в этой связи замечает, что «его друзья были уступчивы, чтобы не противоречить...»[168]. Это подтверждает также и «Биография Иммануила Канта»: «Благородному философу с готовностью прощали, когда он иногда преувеличивал в своих утверждениях, или же когда он был настолько резким и упрямым защитником своих убеждений, что даже факты не могли его сразу убедить в противоположном»[169]. Боровски рисует следующую картину: Кант «не обращал внимание на различия сословия, возраста и особенно конфессии, пренебрегал различиями в мнениях по политических событиям (только в отношении французской революции он неохотно видел полное отличие от своего взгляда)»[170]; «Одному значимому мужу, который, как об этом было известно, думал о французской революции совершенно иначе, чем он, Кант сразу же сказал, как только разговор за столом затронул эту тему: “Я думал, мы совсем не говорим об этом”, и перевел разговор на совершенно другую тему»[171]. С определенного времени и по определенным основаниям[172] Кант больше не был готов обходиться с аргументами и возражениями на них в отношении французской революции привычным для себя образом, не желал смотреть на это событие в том числе взглядом своих оппонентов, отказывался с методологической точки зрения придерживаться «глубокого безразличия»[173] в отношении собственного мнения по этому вопросу и более не пытался всерьез «доказывать положения и их противоположность»[174].
153
Rink, F. Th. Ansichten aus Immanuel Kant’s Leben. S. 75.
154
Antwortsschreiben des Professors Kant in Königsberg an den Abt Sieyès in Paris 1796, aus dem lateinischen Originale übersetzt. 1797.
155
См. об этом: Rink, F. Th. Ansichten aus Immanuel Kant’s Leben. S. 75-76. О возможном косвенном ответе Канта на обращение Сийеса см.: Ruiz, А. Neues über Kant und Sieyès. Ein unbeka
156
Cm.: Theremin, A. L. Brief an Kant vom 6. Februar 1796; Beilage: Theremin, K. Brief an seinen Bruder A. L. Theremin vom 2. Januar 1796 // AA. Bd. XII. S. 58-60. № 693.
157
Jachma
158
Burg, P. Reaktionen auf die Französische Revolution in Berlin und Königsberg // Immanuel Kant und die Berliner Aufklärung. Hrsg, von D. Emundts. Wiesbaden, 2000. S. 148.
159
[Metzger, J. D.?] Aeusserungen über Kant, seinen Charakter und seine Meinungen. Von einem billigen Verehrer seiner Verdienste. Königsberg, 1804. S. 15—16.
160
Abegg, J. F. Reisetagebuch von 1798. S. 147.
161
Op. cit. S. 179-180. В какой мере рассказ Абега зависит от текста кантовской «Антропологии...», и зависит ли, ответить сложно. В этом произведении упомянутая езда на коне была представлена Кантом как «самое слабое из всех отступлений за пределы рассудка», носящее безобидный характер, по крайне мере до тех пор, пока не вовлекает или не принуждает к этому занятию других; см.: Anth. ВА 127. § 42 (§ 45 АА); Т. 7. С. 230. § 45. Решается ли столь легко проблема ответственности таких великих мыслителей, как Кант, примером с игрой в лошадки, — весьма сомнительно, ибо на первый взгляд невинные, но дурные примеры выдающихся личностей очень заразительны. Самому Канту эта мысль в других контекстах также была не чужда. Вероятно, именно под впечатлением его слов Гиппель в романе 1779 года пишет: «Великие мыслители создают много благого, однако, по истине, также и много недоброго, ибо они почитаются, и никто не осмеливается идти дальше». Hippel, Th. G. von. Lebensläufe nach aufsteigender Linie nebst Beilagen А, В C. Tl. 2. Lpz, 1859 (,1779). S. 140.
162
Varnhagen von Ense, К. A. Kant’s Leben, von Schubert. S. 755.
163
Schubert, F. W. Immanuel Kant’s Biographie. S. 141.
164
См.: Stuckenberg, J. Н. The Life of Immanuel Kant. L., 1882. P. 370-371. В России в это время из-за революционных событий пострадал знакомый Канту издатель Иоганн Фридрих Харткнох младший (1768-1819). В 1797 году он заказал для своей книжной лавки в Риге французский альманах, после чего был доставлен в Санкт-Петербург, но после предупреждения отпущен; см.: О книгопродавце Гарткнохе, привезенном из Риги за выписку революционного альманаха. 1797 г. // РГАДА. Ф. 7. Оп. 2. Д. 3067.
165
Erhard, J. В. Ueber das Recht des Volkes zu einer Revolution und andere Schriften. Jena, 1795.
166
См. об этом: Хинске, H. Значение проблемы метода в мышлении Канта. О связи догматического, полемического, скептического и критического метода // Имманиуил Кант: наследие и проект. С. 64-77.
167
Immanuel Kant’s Biographie. Bd. 1. S. 179-180. Cp.: Rink, F. Th. Ansichten aus Immanuel Kant’s Leben. S. 108.
168
Wasianski, Е. А. Chr. Immanuel Kant in seinen letzten Lebensjahren. S. 199.
169
Immanuel Kant’s Biographie. Bd. 2. S. 60.
170
Borowski, L. E. Darstellung des Lebens und Charakters Immanuel Kant’s. S. 52.
171
Op. cit. S. 55-56.
172
Cp.: Warda, A. Ergänzungen zu E. Fromms zweitem und drittem Beitrage zur Lebenseeschichte Kants. S. 89-90.
173
Kant, I. Brief an J. G. Herder vom 9. Mai 1768 // AA. Bd. X. S. 74. № 40.
174
AA. Bd. XVIII. S. 69. Refl. 5037.