Человек с крестом

Поймите и другое. Нам, людям двадцатого века, людям социалистического общества, не так-то просто понять звериные законы эпохи расцвета рабства. Но вы даже и не попытались их понять. Вместо глубокого изучения или хотя бы ознакомления с необходимым материалом, вы стали на колени перед образом Христа, мозаично составленным из разных учений и верований, вы приняли безоговорочно всю враждебную человеческой жизни концепцию вытекающей из евангелия христианской религии. Уйдя в несуществующие духовные небеса, вы предали землю, на которой живете, презрели ее, исказили в своем представлении ее облик и облик ее людей…»

— Ужас-то какой!

Мария Ильинична вскочила и забегала по комнате.

— И правильно. Правильно. Я забыла о совести! — с каким-то мрачным удовольствием обвиняла она самое себя. — Конечно, «предала» и «презрела».

«…Вы пишете: «…только религия, вера в Христа дает смысл человеческой жизни, дает тепло и свет человеческой душе. Наука же бездушна. Она не в силах удовлетворить запросы человеческой души».

Нет, наука помогает человеку жить, духовно обогащает его. К тому же, жизнь куда шире пауки. Куда вы дели радость созидательного труда? Как вы можете не замечать богатейший мир человеческих отношений? Разве жизнь ограничивается партой ученика и лабораторией ученого? Бородин был талантливым химиком и оставил нам «Богатырскую симфонию» и «Князя Игоря». Цезарь Кюи был талантливым военным инженером-теоретиком и не менее талантливым композитором. Ломоносов писал и стихи, и научные трактаты. Гёте оставил не только «Фауста», но и научные статьи.

Да разве религия, чтобы быть доходчивей и владеть человеческими душами, не привлекала к себе на службу людей, не старалась воспользоваться чисто человеческими стремлениями к красоте и совершенству? Разве она не старалась использовать живопись, музыку, поэзию, архитектуру и скульптуру? Религия, как подлый вор, пользуясь то материальным могуществом, то политической силой, то человеческим невежеством, присваивала себе таланты и человеческие способности.

Вы над этим задумывались?»

— Нет, дорогой профессор, ничего этого я не знала… — вздохнула Мария Ильинична.

«…Церковники любят петь «Литургию» Чайковского. Но послушайте, как клеймят и уговаривают они тех же верующих «не разменивать бога на греховные утехи мира сего». Что будет, если христиане расскажут о любви своей к оперным спектаклям «Евгений Онегин», «Орлеанская дева», «Иоланта» и еще более — если признаются, что любят балет «Лебединое озеро»?

О, тут их обвинят и в грехе разжигания похоти, и всех других грехах. Мне, право же, не совсем удобно приводить факты вам, женщине, на что способны «святые отцы», проповедующие о греховности страстей человеческих, и что творят они под покровом ночи, при закрытых ставнях или плотно занавешенных окнах…»

Мария Ильинична почувствовала, что краска стыда заливает ее лицо. Перед ее глазами во всех подробностях встала картина двух последних ночей, проведенных в доме Проханова. Она закрыла лицо руками и, застонав, долго сидела так, стараясь унять волнение. Чтобы не расплакаться, она вскочила, зачерпнула из ведра холодной воды, умылась, и ей стало лучше, она снова уселась за стол и продолжала читать.

«…И эту мерзость вы противопоставляете красоте жизни человеческой, красоте творчества человеческого? Как могли вы так оболгать жизнь, да и науку тоже?!

Вы ее обвиняете в изобретении бомбы, но вы забываете, что первые атомные бомбы приказал сбросить «на головы беззащитных людей Японии христианнейший президент США Гарри Трумэн; что в недавней войне, которая поглотила и вашего мужа, первые ракеты дальнего действия, известные ФАУ, начали сбрасывать на головы верующих английских матерей и их детей гитлеровцы— фашисты, возглавившие «крестовый поход» против «безбожного коммунизма». Вы понимаете, что все это означает? Оружие, крест, бомба… Все сливается.

Вы ссылаетесь на великого хирурга Пирогова. Но знаете ли вы, что в своих автобиографических записках он объявил себя решительным противником церкви? Он рассказывает, как семинарист-репетитор раскрыл ему глаза на гнилость церковного православия, и признается, что дурной и грязный семинарский анекдот навсегда встал между ним и церковью.

Вы даже ссылаетесь на Ушинского. Но я убежден, что вы, тов. Разуваева, не читали строк, которые он написал в последние годы своей жизни. Он признал, что «всякая фактическая наука — а другой науки мы не знаем — стоит вне всякой религии, ибо опирается на факты, а не на верования», и потребовал отмежевания школы от церкви.

Но ежели вы знали об этих словах выдающегося педагога, то нет слов, чтобы выразить возмущение. В таком случае вы действуете в духе «святых отцов», которые способны смотреть вам в глаза и бессовестно лгать.

В заключение этого письма к вам хочется спросить вас, Мария Ильинична Разуваева: куда вы нас зовете? Какое «разумное, доброе, вечное» вы нам предлагаете? Потерявшийся вы человек!

Вспомните евангелия, которые вы теперь сочли идеалом мудрости. Есть там восточная народная поговорка: «Может ли слепой водить слепого? Не оба ли упадут в яму!» (От Луки, 6, 39). А вы, ослепленная сначала личным горем, потом религией, в которой захлебнулись, топя свое горе, предлагаете себя в проповедники.

Как больно за вас, еще одну жертву дурмана веры христовой, тов. Разуваева! Найдете ли вы обратный путь, когда правда постучится в ваше сердце, как постучалась она в мое? Услышите ли вы этот стук? Очень и очень хочется, чтобы вы его услышали».

Мария Ильинична резко откинулась на спинку стула, задумалась. Сидела долго. Думала, вспоминала, сопоставляла факты из собственной жизни…

— Потерявшийся ты человек! — повторила она. — И сказать нечего, чтоб оправдаться.

Не раздеваясь, Мария Ильинична легла в кровать, хотя вечер только начинался, и спокойно проспала-до утра. Даже ни одного сна не увидела.

Глава 9

Что это?

Мария Ильинична проснулась рано. Утро выдалось на редкость радостное. Солнце только что взошло. Сентябрь. Начиналась осень, но осени как-то и не чувствовалось, хотя почти неделю шли дожди. Дожди эти в такую пору, кажется, всегда снижают температуру, а на этот раз они были какие-то парные. Позавчера разразилась гроза. Так бы и выскочила на улицу босиком.

В это сверкающее утро Мария Ильинична почувствовала себя здоровой. К ощущению здоровья прибавилось еще и чувство облегчения. Не сразу она поняла, откуда оно, это ощущение. Вспомнила об этом, когда начала плескаться под умывальником.

«Ответ профессора…»

Ну, конечно, ответ. Он многое сказал Марии Ильиничне. Значит, она была совершенно права, сомневаясь в достоверности библии. О том же говорит и профессор. А он не просто верующий, а ученый. Он двадцать пять лет изучал священное писание. Если уж она, Мария Ильинична, уловила противоречия, потратив на изучение евангелий каких-нибудь три-четыре месяца, то сколько можно увидеть за двадцать пять лет?

Теперь ясно, зачем тогда приезжал епископ со своей свитой и представителем патриархии. Это они сочиняли письмо; отцу же Василию было, наверное, поручено окрутить ее и заставить подписать его. Ловко он все обставил.

А, ведь как ласков был, как юлил, наизнанку выворачивался! «Голуба моя», «душа моя», «драгоценная», «дорогая»… Теперь-то уж ясно, какая она ему «дорогая». Прошло несколько дней, и даже не вспомнил о ее существовании. Сколько у нее побывало всяких бабок с корзинами продуктов, когда она читала евангелие. А после бесшабашной пьянки сразу же заросла дорожка к ее дому. Никто не пришел.

А что, если написать ответ Осакову? В редакцию написать и все, все рассказать. Вот когда он закрутится!

Мария Ильинична наскоро позавтракала и занялась хозяйственными делами. Их было много. Одна стирка заняла почти целый день.

Она работала, а сама все время думала, что написать профессору.

— Вечером сяду, — решила Мария Ильинична. — Хватит с меня.