Каждое мгновение!

— Я двадцатый, слушай мою команду.

Не взвод, не роту, и даже не полк представлял Гапич сейчас здесь. Он представлял здесь всю армию, как и этот поселок — Родину. Всю, целиком, без остатка — здесь сосредоточилось сейчас все — и Украина, и Кавказ, и Белоруссия, и этот край, и тот полигон, где они стреляли и водили по раздавленной пойме танки. Он так и думал, этими вот словами: армия… Родина. И еще думал, что здесь он не только военный и командир, а нечто большее, значительное, и над ним властвуют уже какие-то иные законы, не столько даже военные, вернее, более чем военные, — не мог он уйти, оставив за спиной этот поселок.

— Двадцатый, я «Буран», у меня горят дополнительные баки, — прозвучало как гром.

— Ты не сбросил их, «Буран»? — выкрикнул Гапич.

— Виноват…

— Ладно, потом разберемся! Вперед. В воду! В реку, «Буран»! С богом! Остальные — идем в поселок, «Буран», вперед, в воду! Останешься жив — привет нашим! Скажешь, иначе нельзя было. Как понял? Как понял, «Буран»?

— Понял, товарищ майор. Поймут. Пусть попробуют не понять!

«Буран» говорил открыто — слышала вся рота.

— Федька, Федька, впе-р-ред! Р-ребята, до связи! Р-ребята, до связи! Впер-ред, Федька, впере-ед!..

Они не виделись несколько десятков минут, расстались, не исчезая один из жизни другого, а казалось им обоим, что прошло очень много времени. И оба удивились, что в таком аду еще возможны какие-то человеческие связи и встречи.

— Товарищ Петраченков, — Гапич дотянулся рукой до края шлема. — Мы сделали все, что смогли… — Он кричал, но его было едва слышно. Здание конторы прикрывало от прямого ветра, но вокруг все ревело — и пламя, ветер, что-то с жутким пустым железным грохотом катилось по улице — может, это была кровля дома.

— Послушай, Гапич! — Петраченков тоже кричал натужно в самое лицо Гапичу, тыча рукой куда-то в сторону. — Послушайте, Гапич! Возьмите нашего мастера… там, в колодце, сидит его семья — жена и двое детей! Он только что сказал мне об этом!

— Может, там лучше?

— Не знаю. Я не знаю! Но их надо сюда. Только вы, ваши танки. Идите напрямик, огородами. Не жалейте ничего. Отвечать буду я, потом!

Гапич так и хотел сказать ему: «Что, надеетесь еще и отвечать?!» Но не сказал. Он уже сделал движение, чтобы отдать приказ, но Петраченков удержал его за плечо.

— И сломайте, сломайте этот чертов амбар! Все деревянное сломайте!

— Хорошо! Давайте вашего мастера…

Четырьмя пожарными насосами подавали воду на стены и крышу конторы и окружающие ее строения. Но струи из стволов тотчас превращались в пыль и пар. Долго сдерживать огонь они не могли. Да и люди, работавшие на насосах, валились от усталости.

В стороне горел бульдозер. Стальной, отполированный работой нож лежал перед ним, бессильно уткнувшись в голую обугленную землю.

Два танка — командирский, Гапича, и взводного, Петрова, развернув башни орудиями назад, пошли на горящие бревна. И за мгновение перед тем, как темная бревенчатая стена амбара — так назвал это сооружение Петраченков, надвинулась на Гапича, он увидел в отблесках пламени около одного из насосов своего пассажира, Коршака. «Вот черт! Живой!» — успел восхититься Гапич.

Танки уперлись в стену, взревели неслышными в общем гуле двигателями, роя гусеницами под собой землю, стена дрогнула, горящие бревна покатились по башням, по лобовой броне: скосилась и подалась в сторону шиферная крыша, затем ее подхватил ветер и понес над поселком, комкая и разрушая.

Настя

А через час тайфун кончился.

Сначала выпрямилось пламя. И все, что еще не догорело, но уже зажглось, теперь принялось гореть обычным высоким огнем. Небо посветлело, и оказалось, что по времени только-только начинается вечер.

Люди в конторе спали. На полу, на стульях, спали в кабинетах, на столах, спали, сидя на корточках, спали дети и старики, прислонясь спинами к стене, спали те, кто работал с насосами, кто спасал и спасался, — все спали.

Погибшие лежали на брезенте в кабинете секретаря парткома Петраченкова. Еще никто не вспомнил об ожогах. Спали, угорев, обессилев. И заснули, как попадали, еще не осознав, что самое страшное выдержали, выстояли. Спали танкисты. И дремал, уткнув голову в острые колени, майор Гапич.

Спотыкаясь на ровном, Коршак медленно брел по центральной улице поселка. Раньше это была улица, еще час назад, когда по обе стороны ее горели или готовы были загореться покинутые дома, а теперь осталась одна дорога, которая вела куда-то сквозь дым. А по сторонам от нее — пожарища да пепелища. Скорченные, изломанные огнем и тайфуном, чадили сады, и даже колодец, который, наверное, служил всему поселку, из которого водители лесовозов брали воду для перегретых двигателей, сруб над ним, барабан без троса, навес — и те были угольно-черными.

Уцелело несколько дворов. Кое-где по пепелищам бродили темные фигуры. И нехорошая тишина висела над всем этим — ни одного звука, принадлежащего живому существу: ни человеческого голоса, ни коровьего мычания — только шипение да потрескивание догорающего дерева. Коршак добрел до того места, где, ему казалось, он и тот парень встретили Настю с детьми и стариками. И опять его встретила Настя. Он узнал ее, а она — не узнала. Настя уже прошла мимо, скользнув усталым взглядом по Коршаку, но остановилась и обернулась, убирая со лба седые, как ему показалось, волосы. Наверное, она стала его узнавать. Тогда он спросил:

— Ну, как дети ваши? И старики как, Кузнецовы, кажется?

— Да, Кузнецовы… Ничего. Спят там, — она вяло повела голой обожженной рукой в сторону конторы. — А это были вы, вот тут?

— Да, — сказал Коршак. — И парень один. Сосед ваш. Ваш и Кузнецовых.

— Степка это.

— Да, как будто Степан. Вам что-нибудь надо?

— А что, вы только идете оттуда? — спросила нерешительно Настя, и губы ее скривились. — Да что я — совсем с ума свихнулась. Вы это Наташку мою несли!.. Какой дом! Посмотреть, может, осталось хоть что-то.

— Я с вами.

— Спасибо. Одной страшно.

Когда они пошли рядом, Коршак сказал:

— А тогда боялись?..

— Да. Я чуть не бросила всех, чуть не убежала.

— Ведь не убежала же.

— Убежала. В мыслях раз пять убежала… Забыла сперва — теперь вот вспомнила. Перед стариками стыдно.

И только теперь Коршак увидел, что у него одежда в диком состоянии: штанины обгорели и рукава куртки.

— Да не смотрите вы на себя. Здесь сейчас все красивые. Некрасивых нет. Там мужики и вовсе догола обгорели. Только мы теперь роднее всех родных — хоть нагишом друг перед другом…

— Вот здесь мы встретили вас? — спросил Коршак.

— Не знаю. Где — не знаю, а вот в какое время — не забуду до гроба.

Оба они, наверное, немного недослышивали — в ушах все еще стоял рев тайфуна и огня. Да и видели плохо, хотя Коршак и без того плохо видел. Настя сказала:

— Говорят, глаза тоже можно обжечь. Знаете?

— Да, роговицу. Тогда яркие пятна перед глазами плывут…

— Вы доктор?

— Не-ет, что вы, тогда бы я сейчас делал что-нибудь полезное. — И Коршак, сам не зная почему, вдруг сказал этой женщине: — Знаете, я книжки пишу.

— Книжки? — спокойно переспросила Настя.

Он понимал, что переспрашивает она да и говорит с ним скорее для того, чтобы не молчать, не оставаться один на один со своей и общей бедой, чтобы отвлечься, потому что ей действительно страшно увидеть свой дом. И говорит она с ним, как вот в лесу перекликаются люди, чтобы не быть одному, чтобы не потеряться.

— А я здесь магазином лесУРСа заведовала. Так называют… Продавщица… Пришли мы… О, господи…

Да, дом сгорел, и обрушился потолок. И сарайчик сгорел, и штабель дров рассыпался чадящими головешками…

— У нас погреб во дворе был… Старик прятал там чтой-то! — Настя слепо побрела к тому, вероятно, месту, где был погреб. Коршак пошел следом.

— Когда пожары начались, старик вещи прятал. А я ругалась, чтобы народ не смешил.