Один

Младший прикоснулся пальцем к темному среди застывшего жира куску говядины. Задел что-то скользкое, немного липкое, но не было противно, и сами собою разевались челюсти.

Слесарь зашевелился, громко присвистнул носом и сразу переменил дыхание. Тогда младший застыл, а все его одеревеневшее тело вдруг облилось крупными каплями пота, хотя на полу было холодно. Ему казалось, что, если кто-нибудь сейчас увидит его, то он умрет на месте от ледяного, ужасающего стыда.

Но слесарь опять начал дышать ровно и присвистывать. Младший забрался под одеяло, накрылся с головой и хотел ни о чем не думать, но из глаз у него почему-то текли слезы, и этих слез тоже было очень стыдно, и не хотелось, чтобы кто-нибудь заметил их.

* * *

Опять приехал товарищ прокурора, -- тот самый, который смотрел на червей в бумажке, и у которого был еще добавочный титул: заведующий местами заключения.

В кармане у него лежало только что полученное предписание, -- немедленно покончить с голодовкой, так как о ней известно в городе, и возникают уже нежелательные слухи.

Товарищ прокурора любил говорить, но был тяжел на подъем и, когда приехал в тюрьму, имел вид очень обиженного человека.

Сначала он получил в конторе все нужные сведения, затем отправился в номер семнадцатый. Младший помощник приложил ухо к двери и слушал все время, пока шел разговор с заключенным, но разобрал мало.

Говорил больше товарищ прокурора. Начал он строго и уверенно, потом перешел в другой тон, -- мягкий и, даже почти вкрадчивый. Заключенный молчал, иди отзывался коротенькими, односложными словами, не долетавшими до слуха помощника.

Минут через десять товарищ прокурора вышел из номера семнадцатого и пошел в общую. Помощник шагал следом, придерживал шашку и старался строго смотреть на всех встречных арестантов, которые отходили к стене и кланялись.

Слесарь и старший казак встретили посетителя стоя. Младший лежал и нарочно закрыл глаза, хотя с третьей ночи голодовки у него была бессонница.

Товарищ прокурора поздоровался, потом придвинул к себе табурет и сел. Казак и слесарь тоже сели, и, поэтому, камера сразу стала меньше походит на тюрьму.

Посетитель взял со стола какую-то книжку, -- причем у казака защемило сердце, так как между страницами лежала начатая записка, -- поднес книжку к своим близоруким глазам и сейчас же положил ее на место. Потом спросил:

-- Давно ли вы ничего не едите, господа? Я слышал, что пятый день, не так ли?

-- Пятый-с! -- торопливо подтвердил стоявший на пороге помощник, опасаясь, как бы политические не преувеличили число. Товарищ прокурора повел в его сторону бровями, и он торопливо скрылся за дверью, задев шашкою за косяк.

Старший смотрел в пол и угрюмо молчал. Слесарь начал было крутить папиросу, но вспомнил, что курить не хочется и не нужно, -- и бросил ее обратно в коробку.

-- Вы -- люди молодые. Это очень дурно отзовется на вашем здоровье! -- сказал товарищ прокурора и покачал головой.

-- Пусть исполнят требования! -- заворчал слесарь. -- Кажется, немногого просим.

-- Совершенно верно! -- и голова качнулась в обратную сторону. -- Если бы вы не переставали обедать, то могли бы убедиться, что пища значительно улучшена. Специально для политических поставлен даже особый котел на кухне. Уверяю вас. Что же касается до увеличения срока прогулок, то этой просьбы нельзя исполнить, пока тюрьма переполнена. Вот, ушлем две-три партии, и тогда -- пожалуйста. Помилуйте, господа! В других тюрьмах по семь минут гуляют, а у нас -- полчаса. Нельзя же обратить тюрьму в гостиницу. Мы и то стараемся предоставить все удобства.

Товарищ прокурора говорил ласково и улыбался, и концами пальцев поглаживал бархатный околыш на своей фуражке. Младший казак слушал его, лежа, и хотел настроить себя злобно, но все-таки думал, что среди судейских вот довольно порядочные люди, и что с прогулками можно бы подождать, пока не отправят партии. Слесарь отряхивал с колен табачную пыль и ворчал басом, как рассерженный шмель:

-- Начальник ругается непечатными словами. Этого мы ни в каком случае не можем терпеть. Мы требуем вежливого обращения.

-- Да, да, конечно! -- Товарищ прокурора начал улыбаться еще шире и тер бархат фуражки всей ладонью. -- Он немного груб, я совершенно согласен. Но войдите также и в его положение, господа. Человек он пожилой, перенес много неприятностей и, поэтому, раздражителен. Пробил себе дорогу собственным горбом. Учился, вероятно, на медные гроши... Вы, как люди интеллигентные, должны относиться более снисходительно.

И затем товарищ прокурора начал говорить, что он очень уважает всех вообще политических, и хотя, конечно, совершенно не разделяет их крайних убеждений, но, тем не менее, ни в каком случае не может ставить их на одну доску с уголовными арестантами. Он всегда делает для них все, что может. И его обещаниям можно безусловно доверять.

Слесарь молчал.

-- Ну, хорошо! -- протянул старший казак и наморщил лоб мелкими складочками. -- А какие же вы, все-таки, дадите нам гарантии?

-- Но позвольте! Лучшая гарантия относительно обеда, -- это его, так сказать, пищевые и вкусовые качества, в которых вы можете, во всякую минуту, убедиться сами. А относительно всего остального я могу дать вам самое торжественное обещание... Но только, господа, примите во внимание одно небольшое обстоятельство! -- Товарищ прокурора понизил голос, а лицо у него приобрело тот деревянный характер, какой бывает у всех чиновников во время службы. -- Ваша просьба была бы удовлетворена гораздо скорее, если бы вы предъявили ее законным порядком.

Потом он говорил еще несколько времени о превосходстве законности и, наконец, ушел.

-- Я даю вам, господа, полчаса на размышление. И, к сожалению, должен вас предупредить, что я имею приказание свыше применить к вам репрессивные меры... Конечно, только в том случае, если... Вы понимаете?

Когда дверь захлопнулась, младший вскочил на ноги и, подняв руку, прищелкнул пальцами.

-- Наша взяла!.. А любопытно, с чем сегодня суп, -- с макаронами или с рисом? Лучше бы с рисом.

Старший все еще хмурился.

-- Это положим... Прогулка-то, пока, остается по-прежнему. Я думаю, что следует продолжить.

Слесарь за последние два дня совсем уже не чувствовал голода. Но теперь у него вдруг начались сильные спазмы в желудке. Ударом ноги он перевернул табуретку, на которой только что сидел посетитель, и выругался совсем так же, как тюремный начальник.

Через полчаса товарищ прокурора стоял в дверях камеры, слегка кланялся к говорил:

-- Очень рад, что недоразумение уладилось. И я убедительно прошу вас, господа, в следующий раз не уклоняться с законных путей. Для вас самих это будет гораздо приятнее.

* * *

Первый день после голодовки трое чувствовали себя очень неважно. Младший заболел острым катаром, лежал и охал. Досадно ему было, что вкусного супу с рисом он мог съесть только несколько ложек, да и те проглатывались с мучительной болью.

У слесаря что-то нехорошее, мутное было на душе. Он обсудил все дело с точностью, как арифметическую задачу, нашел, что во всем поступал правильно, и, все-таки, было почему-то немного совестно. Кроме младшего, никто не хотел вспоминать о голодовке. Усердно читали. Слесарь писал и зачеркивал написанное.

Старший думал о том, что оба сожителя очень надоели ему, и что хорошо было бы перебраться недели на две в одиночку. Никого не видеть. Закрыв глаза, опять вспоминать станицу, зеленые поля, старые ивы над ручьем. Вспоминать хотелось как раз то, что тогда, на воле, казалось таким обыкновенным и малозначащим. Не городские собрания и массовки, не большую демонстрацию со стрельбой и свалкой, а именно зеленое поле, самое простое, с пасущимся табуном, и старую иву, в прогнившем сыром дупле которой всегда прятались жабы.