Страница 16 из 129
Вздохнув свободно, Екатерина вернулась за рабочий стол.
Торопятся тогда, говорят немцы, когда вошей бьют. Иначе инфузии разбегутся. Значит, третье послание подписывать без совета никак нельзя. В том послании, составленном министром Паниным ко графу польскому — Радзивиллу, прямо говорилось, чтобы граф начинал, не мешкая, внутреннюю войну в Польше и брал престол. Благо, право на то имел от прадедов. А нужна ли сейчас Екатерине, полгода всего познавшей, что есть власть и поклонение, — нужна ли ей польская кутерьма? Императрица прямо сердечным спазмом чуяла, что — не нужна.
Посоветоваться бы с кем! Да вот — кругом лаковые лики, а не душевные советники! А доверенного советчика во дворец не вызовешь. Во дворце его возьмут под руки, рот ему раздерут и в яму опустят. Русские на правеж скоры. Надо самой к советнику быть.
Правда, задумать и быть — тут плотина ист зер гросс.
Молодая Екатерина, когда волновалась, думала на немецком языке. И так же, вслух крикнула:
—
Марья Савишна! Ком цу мир!
Нет, чтобы крикнуть «ко мне!»
Через половину часа, как секретарь Федор представал перед Императрицей с докладом о Понятовском, в Летнем императорском дворце стало известно, что матушку Императрицу снова укатала головная боль и она отъехала со спальной девушкой Марьей Перекусихиной в простой карете, всего при трех лошадях, на Адмиралтейскую пристань и далее — к морю. Дышать йодом.
Узнав о том от самого секретаря Федора, граф Панин взбеленился:
—
Неустанно находиться при Ее Величестве! Ты мне о том клятву давал!
И по мордасам Федьку, по мордасам. Тем паче — по мордасам ему лупил граф со всей силы и взаправду больно, что Императрица проглотила и безоглядно подписала обидные для нее, но пустые для дипломатии два письма. А стратегически важное для империи и лично для доходов графа Панина письмо в Польшу, ко князю Радзивиллу, не подписала!
Уронив секретаря Федьку на пол, граф Панин выбежал из покоев и заорал людей. Штатные доглядчики немедля довели до графа то, что он и сам предполагал. Императрица кучером приказала быть немому отцу комнатной девушки Марьи. Теперь узнать — куда да зачем отлучалась от двора Катька подлая, нет силы.
Передать же стервозину, Марью Перекусихину, живодеру Шишковскому мочи тоже нет. Тот скот и кат Шишковский ныне Перекусихину пальцем не тронет. Не то что плетью. И Катьке, царице о просьбе графа Панина — пытать комнатную, особо приближенную девку Марью — донесет быстрее, чем плеть гуляет по спине вора.
Опять графу пристало самому влиять на Императрицу российскую, самому выведывать ейные планы и чумовые прихоти. Гришку Орлова о том просить, чтобы он выведывал — дурь несусветная.
Тьфу! Вот еще один самозваный подымперец, Гришка, вылез, прости господи! Из грязи да в князи! Кой кут — в князи! В жадные и бездельные графья! И токмо за простое наложение рук на тонкую шею Императора Петра Третьего! Ему бы за то наложение рук плаху и топор, а он уже в графьях и первых полюбовниках Катьки!
Кругом вороги, и житья нет. Империю на распыл тягают взять!
***
Вернувшись в кабинетные покои, первый министр Российской империи даже не заметил отсутствия на полу секретаря Федьки, избитого графскою тростию в кровь.
Граф Панин, поминая Петра Алексеевича, единственно верного хозяина Руси Великой, дернул стакан водки на березовых почках. Поднес к носу сустав среднего пальца, занюхал водку и решил ждать в польском вопросе завтрашнего дня.
Он не знал, что Федька бежал из дворца в дачи под городом, во дворец Гриши Орлова. С обидою.
Карета, в коей Императрица Екатерина инкогнитою покинула Летний дворец, прошла заставу под караульную запись, что на Курляндскую дачу выехала жена кавалера и генерала фон Тирпова.
Такой генерал в списках караула значился и под ведомом домовладельцев Санкт-Петербурга — по спискам столичного губернатора — состоял. Об этом Екатерина позаботилась лично. Вроде как генерал Фон Тирпов был предсмертно болен и на свет не выходил. Предсмертно болен генерал был уже три года, что в реалии для живого человека не бывает. Генерал тот существовал в мире только от имени Екатерины для всех любопытных. Включая графа Панина.
Через пару верст от заставы Екатерина тронула шнурок звонка кучеру и сквозь стекло показала на крест часовни Святого Николая Чудотворца, что стояла в стороне от проезжего тракта. Рядом с часовнею, тоже из жженого кирпича да на ломаных валунах, была сложена холодная клеть под одной крышею с тесным жильем для воспринимающих монахов.
Петербуржцы, проезжающие по тракту, от той часовни, да особливо от холодной клети, отворачивались. И так, отвернувшись, крестились. Сей дом стараниями опять же неугомонного Петра Первого назначен был принимать безвестных покойников.
При Петре дом их и принимал. Потом гуманное дело само и заглохло, как пали в безвестие многие начинания Петра.
В часовне той жительствовал единолично и следил за мертвецким домом монах, оставшийся еще от времен Петра, ныне возрастом восемь на десять лет — отец Ассурий. К нему в жилище и пошла Екатерина, велев Марье загнать карету от грешного сглаза в лес за часовней. И ждать.
Подходя ко входу в мертвецкую, Екатерина перекрестилась, переложила из правой руки в левую кошель с подаянием для отца Ассурия. В кошле том была кринка сливок от коров из особого императорского хлева, коврига лучшего белого хлеба да мед в стекольной лагуне.
Сим малым, конечно, не могла особо возблагодарить Екатерина своего первого духовного наставника, коего приставили ей по предсвадебному хаосу и недосмотру тогдашней Императрицы Елизаветы. Месяц был при ней этот старец, но многомудрие свое успел вложить в голову разбосикастой девчонки. Императрица Елизавета, курвина дочь, поздно, но, одначе, сообразила, что слишком быстро вошла немецкая принцесса во вкусы двора и в правила русского обхождения, чем одномоментно вышла из-под ярма простой детородицы. И вышла — смышленым бойцом на арену самодержавных битв.
Отца Ассурия, потом краем слышала Екатерина, пытали да сослали в Пустозерск. Его же одним из первых, став русской Императрицей, она приказала вернуть из горькой ссылки особым указом. Как особым указом вернула из Сибири всех униженных, даже Бирона, Миниха и Остермана. Хотя противу их привольной жизни в столице зело возбужденно выступал сам граф Панин. Екатерина тогда, выпучив на графа глаза, перекрестилась на свою забывчивость.
Не всех она вернула, нихт аллее! Одного, майора, князя Гарусова, потомка великих родов, она оставила во снегах да во льдах. Как верного пса оставила, совершеннейшим образом поручив неведомому ей князю, но по подсказке отца Ассурия, блюсти покой на огромных и темных пространствах. Ничего! Князь Гарусов, доносят ей, здоров и бодр и престолу предан. Надо будет приказать тайному гонцу встретить сибирский обоз, каковой уже должен был перевалить Уральские горы. И единолично принять тайный отчет князя Гарусова о делах в восточном краю империи, теперь крепко связанных с делами западными, европейскими, тайными и жестокими.
По отбитию Сиберии от Российского государства. Надо сие прочно не забыть!
***
Императрица Екатерина еще не окончила крестное движение, как дверь сама собою отворилась внутрь, и сильный голос донесся из сумрака:
—
Заходи, матушка! Двери без сумления притвори. И веди шаг на свет!
В глубине прохладного, но никак не противного заведения теплилась свеча. Екатерина прошла двенадцать шагов по пустому каменному полу и вошла во вторую, нутряную дверь, тако же раскрытую. Войдя с улицы и не видя еще монаха, императрица совершила крестодвижение и поклон на свечу.
—
Ты на меня обиды не держишь, отец Ассурий? — Вопросила она темень.