Страница 17 из 129
В глубине появился второй свечной огонек, потом и третий. Стала видна сильная еще рука, зажигающая толстые желтые свечи из воска первого слива. Мрак в келье вдруг отступил в углы — то глаза императрицы приняли теплый свет.
В просторной комнате с закрытыми ставнями двух узких окон, пробитых под самой крышей, пахло спокойно и даже радостно. Пахло сбором сухих трав с горьким оттенком березовой золы. Тень высокого человека пала на большой дубовый стол, и Екатерина увидела два добрых глаза среди волнистой седой растительности, покрывающей лик старца Ассурия.
Старец поясно поклонился Императрице, взял из ее бесчувственной руки кошель и поставил его на полку из крепкого дерева. Потом придвинул к ногам Екатерины высокую резную скамеечку:
— Сядь, матушка. Король на короля, монарх на монарха может держать обиду. Боголепец же ни на кого и никогда обиды держать не станет. Ему сие невместно, он изначально выше земных судов и ответственен только пред Вышним. Ведь ты пришла тайно спросить меня. Так спроси. Вопрос всегда короток, ответ же долог. Особливо при спросе володелицы великодержавной. Садись, окажи милость.
Императрица села. Не могла она при сем старце выглядеть грозной и неприступной. Отчего? От того мученичества первого времени проживания в России? Когда со смешками и открыто давили немецкую принцессу и морально, и физически, да по темным углам сырых дворцов, а отец Ассурий просто и жестко, под обидные девичьи слезы, открывал ей, в его лишь устах понятные хитромудроты придворных сановников. И оказывались те мудроты простой пеною, каковую можно было сдуть одним разом.
Старец дал тогда Екатерине три правила, и сии правила подходили под все притязания придворников. «Не уверуй первому слову, не бойся никого, окромя Бога, не проси ни милости, ни смерти». И тремя словами легко те многословные притязания придворных интриганов сдувались напрочь.
Нынешний придворный духовник Императрицы, отец Даниил, был к ней приставлен еще Елизаветой. Он был одновременно и духовником покойной Императрицы Елизаветы, и, конечно, ее верным наперсником и наушником.
Но сколь ни упрашивали приближенные люди, Екатерина, придя к власти, сего духовника, отца Даниила, от себя не гнала. И тем сразу заимела положительный резон среди высшего духовенства государства Российского. Тот резон, грешила Екатерина, упал бы напрочь, узнай православные владыки, о чем она не спешила исповедоваться своему придворному духовнику Даниилу.
А перед старцем Ассурием ей таить нечего. Ибо ход битвы еще не закончен. А только начат. И без многомудрого советника, без самоличных, жестких и жестоких притязаний на золото, благоволением Церкви, на самодержную власть, наконец, ей никак не можно.
Екатерина набрала воздуха в грудь, собираясь разом выпалить все непонятки, подаваемые ей под видом государственных дел и подаваемые с тем расчетом, что Императрица российская, как обезьянка, не умом, а хвостом подпишет все бумаги. Обидный всхлип не нарочно выдавился из груди Императрицы.
—
Обожди говорить, матушка, — спокойно и весело сказал старец Ассурий, — с дороги, бывает, устала. Давай пока чайку изопьем. Знаю, ты черные зерна африканского дерева кофия имаешь вволю испивать, да пора бы испробовать тебе новый напиток. Сей напиток везут из страны Сиберии, что держишь ты под своей державной дланью. Благой напиток своей неномерной вотчины пользительно знать, матушка, согласись!
Старец неспешно начал сыпать черный сбор мелкой сушеной травы в странный сосуд с носиком. Сосуд был тонкой иноземной фарфоровой работы, с рисованными на нем ликами узкоглазых людей.
Екатерина отдышалась. Глаза ее обрели полное видение, без пелены по краям. И оказалось, что в келье старца Ассурия светло, тайной, пугающей тьмы нет и в помине. А по правую руку старца стоит не пышущая сырым жаром банная топка, а исходит сытым теплом вполне голландская печь с плитою на две вьюшки. Отец Ассурий, не глядя, снял с плиты медный чайник, залил кипятком траву и укрыл фарфоровую безделицу льняным рукомойным полотенцем. Потом снял на стол узелок с подношением Императрицы, вынул оттель кринку молока и мед. В две чашки той же китайской работы он налил на дно сливок, залил сливки черной заварной жидкостью и, наконец, разбавил ту жидкость в чашках толикой кипятка.
—
Испей, матушка, — предложил старец и сам, первый, отхлебнул из своей чашки.
У Екатерины снова тоненько царапнуло по сердцу.
Но, перемогая себя и поучения тонкого знатока ядов, личного доктора — немца Бременфейта, Екатерина неспешно, не поднимая глаз от чашки, отпила напиток. Рука старца подвинула ей блюдечко с медом и ложечку. Екатерина зачерпнула меду, запила его молоковой жидкостью.
По телу внезапно пролилась истома, как опосля русской банной мыльни. Екатерина одним глотком выпила жидкость, подняла глаза на старца и подвинула к тому пустую чашку. Отец Ассурий немедленно наполнил чашу.
—
От твоего напитка, отче, — внезапно сказала Екатерина, — и голову яснит, и нет осадочной тяготы в желудке.
—
Обоз из Сибири, матушка, — ответил на эту похвалу отец Ассурий, — уже перевалил Камень возле Челябы и движется на Санчурск. Идет южной дорогою, на Казань, Нижний Новгород и Коломну. Ибо на северном тракте обоз сей поджидают… — тут отец Ассурий усмехнулся в бороду, — поджидают вернейшие люди министра Панина. В том обозе, окромя бумаг старого и нового губернаторов Сиберии, есть от князя Гарусова долгожданная весть. И от него же тебе поклон — сто цибиков китайской травы русским прозванием «чай».
Екатерина задержала чашку с чаем возле губ. Однако! Старец никак не мог знать о тайной рескрипции на имя ссыльного князя Гарусова! И ясновидцем он не был, отец Ассурий! В ясновидцев, впрочем, Екатерина не веровала.
—
Князя Мятлева, бывшего губернатора, доверенное лицо прибыло опричь сибирского обоза на две седмицы ранее. Готовить дом и дела к приезду Мятлева и его семьи, — неспешно пояснил Императрице свое знание дела старец. — Говорливый, стало быть, у Мятлева холоп, матушка. И зело суетливый. Уже торгует чаем, мягкой рухлядью да сибирскими слухами по окрестным прошпектам. А о том, что по глазам твоим, матушка вижу, как тревогу по князю Гарусову, не знает ничего мятлевский холоп. Только то талдычит, что князь Гарусов его, Мятлева, всячески поносил да вогнал в расстройство путем организации погибели сотни татей да воров в городе Тобольске. А иного чего — не болтал холоп!
Императрица поставила на стол легонькую пустую чашу и как бы сообщила уже обдуманное решение:
—
Того губернатора, Мятлева, прикажу далее его отчин не пускать. Пусть потомится под Казанью, в старосибирских пределах.
Ассурий ровно кивнул, будто ему предстояло исполнить сие распоряжение. Потом старец положил руки на стол ладонями вверх. Глаза его полуприкрылись, и в висках Императрицы сильно застучала кровь.
Екатерина помолчала, собралась с духом. Глядя в глаза старца, она ровным голосом произнесла точный вопрос:
—
Как мне прикажешь, отец Ассурий, держать длань Государеву над соседними с Россиею странами? Как просто и ясно понять мне ворох претензий со стороны внутренних притязателей на земли наши, так и со стороны притязателей внешних?
—
Ты тем самым просишь, матушка, — медленно ответил старец, — рассказать тебе праведную историю государства. Коего ты нынче владычица. Поведать тебе тайную историю его силы, власти и религии. Так?
—
Да, — просто ответила Екатерина.
Старец грустно усмехнулся одними глазами, потом заговорил.
***
Императрица Екатерина Алексеевна потом, много позднее, в трудные для нее дни иногда жалела, что мало встречалась со старцем. И многое из его рассказа переносила в письма. Особливо в те письма, что писала за границу — просветителю Вольтеру, философу Дидро. На удивление Екатерины Второй, сии известные в Европах люди пропускали написанное ею со слов отца Ассурия, будто она им тех фактов не сообщала. Сначала Императрица обижалась, пробовала в других цисьмах повторить сообщенное, снова требовала ответа. Но ответа не получала.