Доверься мне

Поэтому вместо этого я говорю ему, что сочувствую.

Вот почему я не вступаю в отношения. Они сложные и запутанные, и кажется, что девяносто девять процентов времени люди в них несчастны, ревнуют, злятся или беспокоятся.

Кроме моих родителей. Я соглашусь на что-то вроде того, что было у них.

Потому что их любовь была чистой. Она не была уродливой, не увязла в бесконечных обидах или токсичности. Мама говорила нам, что сглаженные углы приходят со временем, что поначалу ничего не бывает идеальным, и даже если потом все кажется идеальным, это не так. Но для меня или любого стороннего наблюдателя? Все выглядело идеально.

До моего отъезда я наблюдал за тем, как отец кружил маму на кухне ежедневно. Я слушал их истории, их смех. Они сильно любили друг друга, и это чувствовалось. Я всегда ощущал это настолько же сильно, насколько видел.

Но последние семь лет моя мама живет с разбитым сердцем. Хотя, не думаю, что слово «живет» здесь подходит. Скорее, выживает. Она выживает, и делает это с трудом.

И это ужасно. Я не могу представить, как можно любить кого-то настолько сильно, а потом потерять его и не знать, как жить дальше. Я не хочу испытывать такую боль. Порой, я едва удерживаю маму на плаву.

Или пример Адама, одного из моих лучших друзей и самого доброго парня, которого я знаю. У него самое большое сердце, а он выглядит так, будто тоже потерял вторую половинку, хотя они с девушкой все еще вместе.

Так что, возможно, то, что Оливия ушла от меня, это к лучшему. Чувства уже есть, и они сильнее, чем я предполагал. Мне осталось только влюбиться или, черт возьми, что там еще бывает в отношениях, чтобы неизбежно стать таким же, как Адам, или, что еще хуже, как моя мама.

Я не хочу быть раздробленным, я хочу быть целым. И, возможно, быть целым в одиночку лучше.

Эта мысль отдает тревогой в животе, будто мое тело ее не принимает, говорит мне сопротивляться, но мой мозг не знает, что мы это умеем. К тому моменту, когда мы с ребятами возвращаемся в наш номер, чтобы поиграть в «Call of Duty» и готовиться ко сну, я не знаю, стал ли я ближе к тому, чтобы забыть Оливию, или каким-то образом сильнее влюбился в ту, которую не видел и не разговаривал с ней несколько дней.

— В последнее время ты прямо нападаешь на «Орео», а, приятель? — глаза Адама блестят, когда он смотрит, как я разрываю упаковку и запихиваю две печеньки в рот, одновременно с этим натягивая на себя треники.

Мы сегодня надрали задницу в Калгари. Моей заслуги в этом нет. Я заработал шесть штрафных минут, получил от тренера выволочку за то, что был дерьмовым лидером, и теперь, когда у меня есть пиво и тарелка начос, я планирую набить рот сахаром и развалиться на диване.

— Не могу остановиться, не хочу останавливаться, — бормочу я, разглядывая печенье. Сегодня в сливочной помадке. Я люблю разные, все вкусы хороши. Кроме морковного торта. Я люблю морковный торт, но в печенье? Нет, блять, спасибо.

— Он заедает свои чувства, — Гарретт похлопывает меня по животу. — Не так ли, здоровяк?

Я прерываю его ударом из дзюдо, когда он тянется к моей пачке, а затем уворачиваюсь, когда он пытается броситься на меня, пытаясь выхватить печенье руками.

— Убирайся отсюда, — я вытягиваю ногу, ударяю Гарретта в живот, удерживаю его на расстоянии.

— Поделись, — скулит он. — Я тоже хочу.

— Ни хрена ты не получишь. Ты сказал, что я заедаю свои чувства.

Он пожимает плечами.

— Ну, так и есть. Ты ходячая депрессия, и сегодня слопал почти всю упаковку. Так что дай мне одну, пока они не закончились.

Закатив глаза, я подбрасываю печенье в воздух, наблюдая, как Гарретт жадно ловит его ртом, словно собака ловит кость. Эммет смеется, садится на диван и достает телефон.

С ним все немного странно. Он сказал, что нам с Оливией не стоило заниматься сексом, и я это знаю, но иногда верная мысль приходит задним числом. В остальном, он был сдержаннее обычного. И это парень, который после нашего дебюта в НХЛ и тонны выпивки носился со мной по центру Ванкувера. Он совсем не сдержанный.

— Эмми! — у меня кружится голова от голоса Кары, доносящегося из FaceTime с телефона Эммета. Она закутана в одеяло, как мать Тереза. — Я скучаю по тебе, — бормочет она. — Покажи мне свой чл…

— Я с ребятами, — резко прерывает ее Эммет. — Пожалуйста, не продолжай эту фразу.

Кара обижается, но быстро загорается, когда видит меня.

— Ты ужасно играл сегодня, приятель. Держись подальше от штрафной скамейки.

Я показываю ей средний палец и разворачиваю еще одну упаковку «Орео».

— Что делаешь, детка? — Эммет проводит рукой по рубашке, потирая торс. Думаю, это стратегический ход, потому что он улыбается Каре и играет бровями.

Она начинает обводить контур губ указательным пальцем, и наступает долгое молчание, прежде чем она прерывает его и качает головой.

— У нас с Ливви ночевка, мы будем пить вино.

Мое сердце замирает, когда я слышу ее имя, и моя рука на пути ко рту тоже, мой язык, заполняясь слюной, ожидает, глазурь и, надеюсь, изображение Оливии. Вместо этого я вижу журнальный столик, заваленный винными бутылками, пустыми контейнерами из-под еды на вынос и вредностями.

Хитрая улыбка ползет по лицу Кары, прежде чем она переводит камеру на потрясенную брюнетку.

— Передай привет, Ол!

Волосы Оливии собраны в пучок, немного более лохматый, чем тот, который всегда носит моя сестра, и который, как я ей говорю, напоминает птичье гнездо. На ней самая грязная толстовка, которую я когда-либо видел, вся в пятнах краски и дырах, но она все равно чертовски красива.

Ее широко раскрытые глаза смотрят на мои, щеки пылают, рука замерла в воздухе, держась за…

Чертов «Орео».

Эта женщина — моя чертова родственная душа.

Оглушительная тишина. Никто не говорит ни слова, все наблюдают за тем, чем все это закончится.

Гарретт вскрывает пакет «Доритос» как в замедленной съемке. Его взгляд мечется между мной и экраном телефона, он подносит чипсы ко рту со скоростью улитки. Из-за медленного хруста я думаю о всевозможных видах насилия, и Адам вздрагивает, пытаясь сдержать смех. Эммет пытается скрыть фырканье кашлем, тело сотрясается, пока он, наконец, перестает сдерживаться.

Эммет и Адам громогласно хохочут, а Оливия прячет нос в воротник толстовки, опускает взгляд и печенье. Я вижу, как она отстраняется от экрана, и мое сердце замирает на каждый дюйм, на который она отдаляется от меня, хотя на самом деле ее здесь нет.

— Мне нужно в туалет, — тихо врет она. На ней свободные треники, низко висящие на бедрах. Она встает и подтягивает их, пряча полоску нежной кожи кремового оттенка, что мне так нравится. Она исчезает, а я задумываюсь о том, когда увижу ее снова.

Камера переключается обратно на Кару, она корчит рожицу — широко раскрывает глаза и гримасничает.

— Блин, она меня потом за это убьет.

Гарретт запихивает в рот горсть чипсов и пожимает плечами.

— Ну, ты же говорил, что хочешь ее видеть.

Видеть ее? Она даже не может посмотреть на меня. Это совсем не похоже на воссоединение, о котором я мечтал.

Все в этом «встрече», блять, отстой.

Я несусь со льда на своих коньках еще до того, как прозвенел финальный свисток, и сбрасываю перчатки, как только вхожу в раздевалку.

— Черт! — срывая шлем, я направляюсь к раковине, где включаю воду и жду пока она станет ледяной, чтобы обрызгать ею потное лицо. Моя кожа словно горит, и от напряжения у меня на спине и груди будто завязываются узлы.

— Беккет!

Я опускаю голову, когда слышу свое имя и человека, который его выкрикнул. Я сжимаю раковину так крепко, что белеют костяшки на пальцах, хотя я знал, что меня это ждет.

— Сюда. Сейчас же!

Я плетусь за тренером через раздевалку, мимо настороженных взглядов моих товарищей по команде, пока мы не заходим с ним за угол, создавая ложное ощущение уединения. Они не видят нас, но я опыту знаю, что они услышат каждое слово этой словесной взбучки.