Когда наступает рассвет

— Потчуйтесь, господин губернатор! Сегодня, правда, не готовили хороших кушаний — завтра приготовим. Вам какого налить, красного или беленького?

— Я прихватил ром. Может, отец игумен отведает? — сказал Латкин. — Прошу! Из Англии привезен.

От чарки рома не отказались ни отец игумен, ни сестра Таисья, у которой сразу же зарумянилось лицо.

Когда сестра Таисья вышла ставить самовар, Латкин спросил игумена:

— Во время вечерни, святой отец, я почувствовал, что у вас в церкви чего-то не хватает. Как-то тускло стало, нет прежнего благолепия. Или мне показалось?

— Зело зорок ты, Степан Осипович! — стряхивая крошки с красивой пушистой бороды, усмехнулся игумен. Он еще был не стар, хотя в бороде уже виднелись седые нити. Наклонившись к гостю, он сказал — Я велел со всех икон снять ризы, убрать золото, серебро, все ценное и спрятать.

— Спрятать? — изумился Латкин и тут же подумал: «Ну и нюх у старого пса. И этот чует недоброе!..»

— А разве может что-нибудь случиться, отец игумен? — спросил он.

Игумен, подняв глаза, вздохнул:

— Может быть, и ничего не произойдет, а все же так лучше.

— Понимаю… Опасаетесь прихода красных? Но мы не собираемся отступать. Больше того, готовимся к новому решительному наступлению. Только что у меня был английский советник капитан Кук. Мы договорились сформировать новый стрелковый полк, проводим мобилизацию. Союзники обещают помочь оружием.

Подогретый ромом, Латкин не жалел слов, доказывая, что они сейчас сильнее, чем раньше. Он говорил и сам не верил своим словам. Но глаза игумена повеселели: видимо, по сердцу пришлись ему эти речи. Латкин осмелел и уже прямо изложил цель своего приезда.

— Ваша святая обитель, конечно, не будет стоять в стороне в этот грозный час? — подливая рому в серебряную чашу игумена, спросил он.

— Мы от всего сердца возносим молитвы о даровании нашему христолюбивому воинству скорейшей победы, — отозвался игумен. — Служим молебны, денно и нощно молимся за вас, наших освободителей.

— Это хорошо, но мало. Одними молитвами врага не сломить.

— Чем же мы можем помочь?

— Хлебом, мясом, продуктами. Союзники, конечно, обещают, но их продукты надо еще привезти из; Архангельска. Дорога дальняя. А нам сегодня надо кормить солдат. Численность войск возрастает. — Латкин говорил убедительно, помогая себе жестикуляцией, опасаясь, что игумен будет упираться. Но все получилось лучше, чем он думал.

— Много ли нужно хлеба? — спросил настоятель.

— На первый раз пудов пятьсот, — сказал Латкин и приготовился объяснять настоятелю, почему иужио столько хлеба.

Но игумен, подняв очи, поглядев на своды монастырской трапезной, произнес благоговейно:

— Пусть поможет вам бог в ваших ратных подвигах! — И добавил обычным деловым тоном — Можете завтра же вывезти. Понадобится, еще столько дадим. Для вас найдется. Бог дал, пусть на божие дело тот хлеб и пойдет.

Латкин, привстав от волнения, потряс крепкую, жилистую руку игумена.

— Я так и знал, так и знал! — растроганно благодарил он. — Большое спасибо. Не забудем вас.

Таисья внесла фыркающий самовар, и они долго сидели, разговаривая. Сославшись на то, что завтра надо рано вставать, игумен удалился в свои покои„а захмелевший гость остался с монашкой допивать чай.

Весь следующий день Латкин провел в монастыре. Выпьет, поспит, встанет с красными осоловелыми глазами, снова выпьет и опять валится спать. Закрывая глаза, видел кошмарные сны: то губернаторское кресло под ним, как заартачившаяся лошадь, ржало и брыкалось, пытаясь сбросить его, то черные монахи во главе с игуменом отпевали его, а он все видел, слышал, но не мог и пальцем пошевельнуть. Там же Таисья подмигивала и шептала ему: «Не бойся, Степан Осипович, они шутят».

Лишь на другой день, к вечеру, Латкин очухался, попарился в монастырской бане, чтобы избавиться от похмелья, напился жгуче-кислого квасу, немного полежал и, поостыв, сел в крытый возок, когда уже стемнело. Перед отъездом попросил игумена отслужить панихиду по Орлову.

Утром ему доложили, что из Аныба доставили партизанку. Спросили, что делать.

— Приведите в штаб, сам буду допрашивать! — приказал Латкин. По телефону ему уже сообщили из Аныба, что партизанка ничего не говорит.

«Посмотрим, что за птица!» — собираясь в штаб, подумал Латкин. Он надел хорошо сшитую английскую шинель, круглую шапку, взглянул на себя в зеркало и, заметив, что лицо еще опухшее, подумал: «Не надо было смешивать наливки, и все было бы хорошо».

Выходя на улицу, он размышлял, как вести допрос партизанки. Надо во что бы то ни стало заставить ее говорить.

Латкину хотелось знать планы и намерения противника именно сейчас. Он боялся попасть в капкан, как волк. Нет, он не настолько глуп. Пусть другие суют головы, а он — едва нависнет прямая угроза — бросит здесь все и махнет в Архангельск.

«Они в Аныбе уже допрашивали партизанку, да, верно, грубо действовали. Лаской смягчить сердце и заставить заговорить. Надо все обещать, а потом видно будет, что делать!» — так размышлял Латкин, направляясь в штаб.

В штабе к нему привели девушку невысокого роста, с изможденным лицом.

Латкин взглянул на нее и с удивлением спросил:

— Это ты партизанка?

— Я.

— Гм!.. А я представлял тебя повзрослее… Ты еще очень молода. Тебе на одной ноге кружиться, с подружками веселиться! Сколько тебе лет?

— Двадцать три…

— Ну вот выдумала с партизанами путаться. Ай~ ай-ай, какую ошибку допустила! На месте твоего отца я бы отстегал тебя.

— У меня нет отца… — сказала Домна и, чуть помедлив, отчетливо, словно чеканя слова, добавила — И никакой ошибки моей нет.

Латкин встретился с взглядом партизанки, горевшим ненавистью, и подумал: «Где видел?»

За свою жизнь он сталкивался со многими людьми: и многих давно уже забыл, а вот этот взгляд исподлобья почему-то запомнился.

— Ведь мы где-то встречались, не так ли? — усмехнулся Латкин.

— Может быть.

— Знаешь где? Я, кажется, вспомнил: в Усть-Сысольске, около кирпичного сарая Гыч Опоня. Ты ведь, работала там?

— Хотя бы и работала…

— Помнишь, я попросил тебя проводить нас до Кочпона. Да уж очень сердито ты на меня взглянула, совсем так, как и сейчас, хе-хе! А ведь я хотел леденцами угостить… Ну вот, как говорится, гора с горой не сходится, а человек с человеком могут. Значит, мы с тобой старые знакомые. Я знакомых не обижаю. Сегодня тебя кормили? Эй, дежурный, вели принести чего-нибудь закусить! — распорядился Латкин.

На столе появились каравай белого хлеба, открытая банка консервов, нарезанный ломтиками шпик, варенье, стакан чаю. Второй стакан подали Латкину.

— Ешь, подкрепись! — пододвигая тарелку с хлебом к Домне, ласково сказал Латкин, когда они остались вдвоем.

Домна сурово сдвинула брови. От свежеиспеченного белого хлеба шел вкусный приятный запах. Домна не выдержала, отвернулась. В желудке засосало, голова закружилась. Чтобы не упасть, она схватилась за спинку стула. Латкин по-своему истолковал это:

— Садись, садись! Это все тебе принесли. Ешь, не бойся.

— Я сыта! — сказала Домна.

«Действительно, упряма, — подумал Латкин. — Ведь наверняка голодная». Он взял свой стакан, отхлебнул из него.

— Зря капризничаешь! Я от чистого сердца предлагаю! — сказал он добродушно и помешал ложечкой в стакане. — Я на тебя не в обиде. В молодости чего не делаешь. Сам был таким, немало наглупил. Помню, в Петербургском университете бегал на студенческие собрания, ходил на кружки. О чем только не говорили: революция, социализм! А одно время за мною даже был установлен полицейский надзор. В 1905 году в нашем городе листовки разбрасывал среди запасных солдат, против войны выступал и был привлечен к судебной ответственности. Видишь, какой я был революционер, хе-хе! Все было, все! — вздыхая, говорил Латкин и, улыбнувшись, наклонился к Домне — Ты меня не бойся. Я тебя понимаю и плохого не сделаю, в обиду не дам. Поговорим по-хорошему.