Добавить в цитаты Настройки чтения

Страница 81 из 84



Все чаще закрадывались мысли о том, что его планы безнадежно проваливаются. И ничем не отодвинуть роковую развязку. Сегодняшний противник не слабые партизанские отряды, а части регулярной армии. Удручали и неудачи союзников: Красная Армия разбила Колчака, Юденича. Откатился на юг Деникин. Нечем было похвастаться и Миллеру. Латкин сознавал, что под ногами у него горела земля.

Разговор с надменным Куком только подогрел тревогу. Нет, не случайно спешат они собрать и вывезти с севера все, что можно. По всему видать: катастрофа надвигается…

Невеселые мысли Латкина нарушил дежурный офицер, доложивший:

— Господин губернатор! Просит приема какой-то крестьянин. Что прикажете?

— Крестьянин? — переспросил Латкин. — Впустите…

Дверь отворилась, и вошел мужик лет сорока.

— Что скажешь, любезный? — спросил Латкин.

В старой парке[19], в унтах, чернобородый мужик перекрестился и, поклонившись, поздоровался:

— Здоровье, Степан Осипович! Из деревни Рябки, Зайцевым прозываюсь.

— А я губернатор, а не Степан Осипович, — недовольно нахмурился Латкин. — Что скажешь? Какая нужда привела ко мне?

— Да вот… господин губернатор… с жалобой к тебе. Просто погибель пришла, деваться некуда. Обижают…

— Кто тебя обижает? — Латкин уже жалел, что разрешил впустить мужика. Он ожидал посланца от старшины из Керчомьи с хорошими вестями и подарками, а не жалобщика. — Говори, не бойся. Кто обижает?

— Солдаты, господин губернатор! Видишь ли, целых десять человек вселили ко мне. Ну пусть бы уж жили, да пакостят, окаянные. Овцу вчера зарезали. В ларь ли, голбец, не спрашиваясь, заглядывают, что увидят, забирают. Сноха молодая плачет, боится выйти в сарай бросить коню сена. Недавно послал баню топить, а она отказывается: не пойду, говорит, опять эта кобелиная свора за мной погонится! А дочку соседа и вовсе испоганили солдаты.

— Это правда? — притворился изумленным Латкин и даже покачал головой.

— Если говорю, то уже правду, вот он, бог-то! — взглянув на иконы, перекрестился мужик. — Как-нибудь нельзя ли их утихомирить? Обещали хлеб, товары, а вместо того грабят.

Латкин, терпеливо слушавший крестьянина, при последних словах взорвался:

— Вот как ты отзываешься о наших воинах?! Солдат, которые защищают тебя от врагов, ты смеешь обзывать грабителями? Вас грабили коммунисты! Забыл продразверстку? На твоем месте я бы ничего не пожалел, чтобы помочь доблестным белым войскам. Настоящие крестьяне несут нам мясо и масло, дают и коней и коров. А тебе паршивую овцу жалко!

— У кого много, тому, может быть, и не жалко, а если последняя, как дашь? — уже тише вымолвил мужик. Он еще хотел что-то сказать, но Латкин не стал его слушать.

— Лучше скажи: сколько лет тебе?

— Мне? — запнулся мужик. — На пречистой сорок исполнилось.

— Сорок? И мне столько же, а я воюю за веру православную. А ты почему скрываешься? Думаешь, за тебя будут другие драться, а ты будешь баранину дома жрать? Знаешь приказ о мобилизации?

— У меня медведь руку изувечил, пальцы не гнутся. — Мужик высунул из рукава парки левую руку. На руке кожа синевато-красного цвета, пальцы едва сгибались.

Латкин отвернулся, расстегнул тесный воротник рубашки, сжимавший шею. Ему хотелось убежать от этого противного мужика и от всего, что его окружало. Выпить бы сейчас рюмку рому! В последнее время Латкин прибегал к этому средству все чаще.

— Так что, господин губернатор? — спросил крестьянин.

Вместо ответа Латкин вызвал дежурного:

— Передай, пусть проверят, почему этот человек не мобилизован. Если укрывается, немедля судить как дезертира! Уведите…

— Степан Осипович, как же так? — взмолился мужик, но дежурный, напирая, закричал:



— Выходи! Кому говорят?

«Ах, мерзкая рожа! Совсем испортил настроение!» — зло подумал Латкин, наблюдая, как выпроваживают мужика. Он вспомнил об Ульяновском монастыре, о его настоятеле. Почему бы не съездить к игумену? Есть удобный предлог…

Латкин, не мешкая, распорядился подать упряжку, сказав, что едет в монастырь, по срочным продовольственным делам, и, когда крытый возок прибыл, залез в него и приказал ямщику погонять коня.

Не забыл Латкин прихватить несколько бутылок рому — гостинец настоятелю.

Печорской породы сильный вороной конь за несколько часов домчал Латкина до монастыря.

Монастырь стоял на высоком живописном берегу, окруженный каменной стеной. Вокруг, куда достигал взгляд, простирались монастырские земли и луга. А дальше темнел лес.

Прежде со всех концов коми края, с севера и с юга, с Ижмы, с Удоры, даже с низовьев Печоры, сюда стекалось множество богомольцев. Чего только они не приносили с собой: рыбаки — лучшую рыбу, охотники — дичь, пушнину, бедные вдовы — холст.

Многие приезжали сюда по обету. Постигнет какая-нибудь беда, заболеет ли кто, ушибется на лесозаготовках или на сплаве либо искусает на охоте медведь, дают люди обет отправить в монастырь сыновей. Здесь они работают год, два, а то и три: пашут, сеют, ухаживают за монастырским скотом, ловят рыбу, собирают для монахов грибы, ягоды. И все это задаром. Монахам жилось сытно и вольготно. Монастырские кладовые ломились от всякого добра. Одного хлеба хранилось несколько тысяч пудов. Он плесневел, гнил, но голодающим крестьянам монахи его не давали.

…Монастырский колокол монотонно гудел, призывая к вечерне, когда вороной конь примчал Латкина к ограде монастыря.

Настоятель уже был в церкви, но монахи, узнав, кого им бог послал, приняли Латкина как доброго гостя, провели в лучшую комнату в доме, где жил сам игумен.

Одному сидеть было скучно и, передохнув, Латкин попросил послушника провести его в церковь.

На вечерней службе людей было немного, в большинстве монахи. Время от времени они вслед за игуменом подхватывали:

— Подай, господи!.. Тебе, господи!..

В церкви стоял полумрак. Мерцали редко расставленные свечи, подрагивало пламя в лампадах.

Латкин не отличался набожностью, но в последнее время неудачи терзали его, вызывали невеселые мысли. Слушая богослужение, он думал о тяжелом грузе, который взвалил на себя, о том, что делать дальше, что готовит ему приближающийся новый год? Вспомнил Орлова, с которым вместе выступили из Архангельска, не раз бражничали и которого теперь уже не было в живых…

При мысли о смерти у Латкина заныло сердце. Он взял свечу, подошел к иконе Стефана Пермского и, опустившись на колени, долго молился. Так усердно он никогда не клал поклоны.

Вечером, по окончании службы, когда он сел за стол, игумен, благословляя его, сказал:

— Я видел, Степан Осипович, как вы молились. За богом молитва никогда не пропадет.

Гость коротко ответил:

— Я для того и приехал, отец Иннокентий, чтобы вознести молитву богу. Хочу отвлечься от мирской суеты, побыть наедине с богом. У вас здесь так тихо и спокойно, и духом и телом отдыхаешь.

Они ужинали вместе. Блюда приносила пышногрудая монашка. Как она попала сюда, в мужской монастырь? Ныне в жизни все так перевернулось, перепуталось, что Латкин не удивился ее присутствию и не стал расспрашивать. Не все ли равно! Монашка Таисья была совсем не стара и могла еще ввести в соблазн, особенно привлекательны были ее полные губы.

В трапезной, как и повсюду, стоял специфический затхлый запах. Плотно закрытые небольшие окна не открывались бог весть с какого времени, воздух был сырой, спертый. Таисья, в низко повязанном черном платке, ставила на стол еду — впору десятерым поужинать; здесь была и семга, и вкусно заквашенная капуста, и грузди в сметане, и жареная телятина, и сардины, и шпроты, и полная серебряная чаша прозрачного меда. На столе возвышались бутылки с наливками.

В довершение всего она принесла в большой фарфоровой чашке дымящиеся пельмени, поклонилась и, растягивая слова нараспев, сказала:

19

Парка — верхняя одежда из оленьей шкуры.