Когда наступает рассвет

— Слушаюсь, вашбродь!

Он засучил рукава и привычно поиграл нагайкой: эта работа ему была знакома, не одну спину он исполосовал. Но такую молодую и красивую девушку бить приходилось впервые.

Нет, не увидела Домна в его глазах жалости. Фельдфебель рванул с нее тоненькое пальто, и тяжелая казацкая нагайка со свистом обвилась вокруг ее плеч… Офицеры смотрели молча, как после каждого удара девушка вздрагивала от боли.

— Будешь говорить? — выждав, спросил ее поручик.

— С бандитами не разговариваю!

Поручик вынул из кармана носовой платок, вытер влажные пальцы и кивнул фельдфебелю. Снова казацкая нагайка со свистом стала полосовать тело девушки…

Когда ее уводили из штаба, Домна, шатаясь, шла по дороге, ничего не видя вокруг. Ей казалось, что казацкая нагайка сорвала всю кожу со спины. Тело горело, как в огне.

Ее привели в комендатуру — туда, где она провела ночь. Провели через помещение в жилую половину. Переступая через порог, Домна пошатнулась и чуть не упала. Хозяйка бросилась к ней, хотела поддержать, но конвоиры запретили приближаться к партизанке.

— Попить! — умоляла Домна, держась за дверной косяк.

— Ойя да ойя! Что же вы, ироды, сделали с девушкой? — Хозяйка в синем шушуне бросилась к кадке с водой, зачерпнула ковшом воды, подбежала к Домне.

— Пей, бедняжка… За что же тебя? Уже девушек начали мучить!..

В комнате были две девочки и старуха. Они с испугом и жалостью смотрели, как Домна обеими руками ухватилась за ковш и начала жадно пить, но вдруг бородатый солдат с такой силой ударил по ковшу, что у девушки из носу брызнула кровь.

— Не давать ни капли воды, ни крошки хлеба! — сказал он хозяйке. — Слышите? Она партизанка. И не разговаривать с ней.

Домну заперли в дальней комнате. Наступили в ее жизни самые страшные, самые мучительные дни.

Били каждый день и здесь, и в штабе, куда водили под охраной солдат. Офицеры изощрялись в пытках, но она молчала.

Обессилевшая от побоев и голода, Домна однажды услышала, как тихо отворилась дверь и в комнату украдкой вошла хозяйка. Было это ночью. Солдаты спали, а дневальный вышел на улицу.

— Возьми, поешь хоть немножко! — Хозяйка положила перед Домной кусок хлеба и несколько вареных картофелин. — Спрячь, чтобы не отняли поганые души!.. Может, еще что надо?

— Спасибо, хозяюшка! — Домна, оглянувшись, сказала: —Убежать бы мне.

— Не сможешь, милая! В доме солдаты, и на улице день и ночь часовой ходит…

— Нельзя ли сообщить нашим обо мне, чтобы знали, где я?

— Попытаюсь.

— Поспешите. Меня долго здесь не продержат. Передайте: чтобы ни делали со мной враги, я не продамся, ничего не скажу! И еще скажите: пусть крепче бьют белых гадов!

— Передам, дорогая! — шептала хозяйка. — Мой муж где-то тоже у красных воюет, коммунист он. Потому так и издеваются над нами белые. Видишь, сколько человек у меня живет на постое! Что было, все съели, даже корову зарезали, не спросили, чем я буду кормить детей. Грозятся всех убить.

— Потерпите, скоро конец им придет! — сказала Домна.

В сенях заскрипели половицы, и хозяйка, погладив руку Домны, поспешно вышла.

Вернулся дневальный, просунул голову в комнату арестованной, ничего не заметил и снова притворил дверь. Домна, подождав с минуту, взялась за хлеб. Никогда еще он не казался таким вкусным. Нет, она не одинока здесь! Рядом с нею люди, готовые помочь. Эта мысль согревала ее, давала силы для новых: испытаний. На следующий день после новых пыток Домну под конвоем направили в Усть-Кулом, в главный штаб.

Капитан Кук, длинный, сухопарый англичанин, направленный интервентами в вычегодский белогвардейский отряд в качестве советника, выпятил нижнюю губу, что свидетельствовало о крайней степени его раздражения. Откинувшись назад и скрестив ноги, он курил трубку крепкого, ароматного кэпстэна, время от времени пуская клубы голубоватого дыма. Острым взглядом круглых совиных глаз пристально следил он за пухлым пальцем Латкина, скользившим по карте на стене.

— Сейчас, господин советник, можно быть уверенным, что фронт стабилизовался. Аныб стоит прочно, позиции там надежные… Я не преувеличу, если скажу, что мы теперь сильнее, чем когда бы то ни было раньше, уверенно смотрим вперед и надеемся, что с вашей помощью мы освободим уезд от красных!

Латкин вынул из кармана френча носовой платок и вытер лысину.

Кук, не вынимая трубку изо рта, сказал:

— Господин Латкин! Примерно то же самое вы говорили год назад! Мы с вами сейчас разговариваем в Усть-Куломе, тогда как начальнику Вологодской губернии надо бы находиться если не в Вологде, то хотя бы в Усть-Сысольске! А вы все еще здесь торчите.

Кук встал и, сердито попыхивая трубкой, подошел к окну. К штабу подкатили санки. Из них выскочил офицер и вбежал в штаб.

Латкин, простудившийся на днях, осторожно высморкался и, улыбаясь чуть иронически, отозвался мягко, но достаточно ядовито:

— Все это так, господин советник. Но ведь союзному командованию тем более пора было находиться в Москве или хотя бы в Петрограде… Припоминаю, генерал Айронсайд еще прошлым летом обещал…

— Не будем говорить о том, что не относится к делу! — перебил его Кук.

Он прошелся по комнате и снова сел. Посидев некоторое время молча, Кук сказал уже более миролюбиво:

— Будет лучше, если мы спокойно поговорим о делах. Надеюсь, уже поступили указания о формировании нового стрелкового полка?

— Да, господин советник. Полк начали формировать. Это будет четырнадцатый вычегодский стрелковый полк под командованием капитана Прокушева-Медведева. Штаб будет здесь, в Усть-Куломе.

— Надо торопиться.

— Как идет мобилизация?

— На Печору, Ижму, Мезень, в верховья Вычегды— повсюду в места, которые мы контролируем, дано распоряжение провести мобилизацию согласно приказу верховного управления — Северной области.

Кук пробежал глазами поданную ему бумагу и, возвращая, спросил:

— Прибывают солдаты?

— Похвастаться еще нечем, господин советник, но надеюсь… Мы широко оповещаем население о том, что союзники дают нам хлеб, товары. Крестьяне, охотники пойдут служить. А тех, кто будет уклоняться от мобилизации, я приказал считать дезертирами и судить по законам военного времени.

— Расстреливать! — жестко сказал Кук и снова принялся мерять широкими шагами комнату. — Сейчас надо действовать только так! Подчеркиваю: мы ждем самых энергичных действий! Собирайте новые силы, живее формируйте полк. Время не ждет.

— Будет сделано, господин советник, но учтите: потребуется оружие, обмундирование, продовольствие.

— Все будет, продовольствие тоже дадим, но надо выискивать и на месте… А как пушнина? Отправляете в Архангельск?

— Господин советник! Я не агент по заготовке пушнины, а уполномоченный Северного правительства, — пытался возразить Латкин.

Но англичанин сразу осадил его:

— Не забывайте, за все, что мы даем, платить должны вы. Я спрашиваю, как с пушниной?

— Заготовляем, часть отправили… Но я надеюсь, что нас в Архангельске тоже не забудут.

— Нет, конечно, — пообещал Кук и, прощаясь, многозначительно подчеркнул: — Откровенно говоря, как уполномоченный временного Северного правительства вы пока не на высоте, но я все же постараюсь убедить командование представить вас к награде.

Латкин с поклоном, как слуга господина, проводил Кука до порога. В эту минуту он сам себе был противен, но иначе поступить не мог. И едва за дверью скрылась длинная сухая фигура советника, Латкин возмущенно высморкался: единственное, что он мог себе позволить. Англичанин больно уязвил его самолюбие, в последнее время часто подвергавшееся испытаниям. Губернаторскую душу грызли тоскливые мысли. Ничего хорошего от заморских друзей ожидать не приходилось. Они держались нагло и высокомерно, как в колонии. И это приходилось терпеть…

Хотя Латкин и сказал Куку, что будто бы аныбский фронт стабилизовался, на самом же деле он в этом сам очень сомневался. По данным разведки, красные подтягивали артиллерию, боеприпасы, готовились к наступлению. Предстояли ожесточенные бои. А чем они закончатся?