Когда наступает рассвет

— Не о чем нам разговаривать! — отрезала Домна и отступила назад.

— Ах ты какая! Я добром, а ты, как волчонок, зубы показываешь, — сказал раздосадованный Латкин. Он уже стал уставать и с трудом принуждал себя говорить ласково. Он все еще надеялся, что девушка откроется, что ему удастся сломить ее упорство.

Есть ему не хотелось, но Латкин взял кусок сала, положил на хлеб и откусил. Вяло пожевал, деланно улыбнулся и опять вернулся к прежнему разговору.

— Ничего плохого я о тебе не думаю, — устало сказал он.

— А мне безразлично, что ты обо мне думаешь, поганый слизняк!

Латкин вскочил как ужаленный. Он спросил:

— Ты понимаешь, что говоришь, красная шпионка?

— Понимаю! — глядя прямо в глаза, отрубила девушка.

Домна была в той же одежде, в какой пошла на задание из Подъельска: легкое, уже порванное во многих местах пальтишко, юбка, на голове белый платок. Не было только косы с голубой ленточкой. И хотя Домна уже неделю была в руках палачей, все же выглядела опрятно. Похудевшая, бледная, с запавшими глазами, окаймленными синевой, с рукой, повисшей бессильно, видимо ушибленной, она была похожа на орлицу с перебитым крылом, поверженную, но не сдавшуюся, готовую бороться до последнего вздоха.

Латкин смотрел на нее, и непонятное чувство шевельнулось в нем — зависти, что ли?

Думал ли он, что через несколько лет, изгнанный с родины, потаскавшись по заграницам, он по воле своих хозяев вернется тайно в этот край с диверсионным заданием, опознанный встанет перед революционным трибуналом, будет жалко лепетать о своем раскаянии, просить пощады и даже, когда его поведут на расстрел, цепляться за дверной косяк в безумной надежде, что еще что-то может перемениться в его позорной судьбе, падать в ноги конвойным, пока не замолкнет навек?

Конечно, об этом Латкин не знал, не мог знать. Он лишь чувствовал зависть к стойкой партизанке.

— Ты, говорят, упрямилась в Аныбе? — снова мягко заговорил Латкин, пытаясь улыбаться. Но улыбка получалась кривой, недоброй. — Мне надо знать, какие силы у красных и к чему они готовятся?

— Если надо знать, — Домна усмехнулась, — сходи сам, узнаешь.

Латкин вскипел. Он забыл, что собирался говорить спокойно. Какая-то батрачка, всю жизнь только убиравшая грязь, смеет так дерзко говорить с начальником Вологодской губернии!

— Да ты знаешь, с кем разговариваешь? — уставил Латкин оловянные глаза на Домну.

Но та не дрогнула. С презрением смотрела она на «бесновавшегося барина.

— Ты знаешь, кто я? — повторил Латкин.

— Знаю, — негромко сказала она. — Подлый, гнусный человек.

Латкин обомлел, раза два судорожно глотнул воздух, подбежал к Домне и ткнул ей в лицо:

— Да я тебя, щенок, велю убить! Но сначала клещами вырву твой язык. Клещами! А труп бросим собакам, пусть от тебя и следа не останется.

Домна взглянула на него с ненавистью:

— Тебе, палачу, головой придется расплачиваться за все: за каждую каплю крови замученных людей! Дрожи, шелудивый пес! За все наши тебе отомстят. Сполна! За все!

— Замолчи! — крикнул Латкин. — Становись на колени и молись. Сейчас же тебя расстреляют. Тебе говорю: молись!

— Сам ты молись! У тебя грехи, проклятый палач!

— Отослать в карательный отряд Вяткина! — приказал Латкин заглянувшему офицеру. — Держать в холоде, пытать!

На другой день из Усть-Кулома в Помоздино выехало десять подвод. На передней и последней подводах находились тепло одетые вооруженные конвоиры, на остальных везли арестованных. На средней, съежившись, в легком пальтишке сидела девушка. Холодный ветер обжигал ее лицо, мороз хватал за колени, щипал пальцы ног, но спрятаться некуда было. Сунув руки в рукава пальто, девушка сидела, уткнувшись лицом в колени, время от времени вынимая руку, чтобы отвести падающие на глаза пряди русых волос. Так Домну отправили навстречу смерти.

Над Помоздином распростерлась звездная ночь.

Какая она длинная и… какая короткая! В чулане арестного дома, куда заперли привезенную из Усть-Кулома Домну, было холодно, как на улице. Время тянулось мучительно медленно… Но это была последняя ночь, последние часы в ее недолгой жизни.

Домна знала, что жизнь ее скоро оборвется. Вчера утром из этого же чулана увели скородумского учителя Шомысова. Солдаты, приходившие за ним, бросили Домне:

— Завтра за тобой придем, жди!..

Шомысов не вернулся… Это был добрый, умный: человек. Он рассказывал, как учился сам, как учил детей в родном селе, руководил работой комбеда, распределял реквизированный у богатеев хлеб голодающим семьям.

— Мы недавно организовали коммуну. Хорошие люди были в ней, — негромко говорил он. — Уже навоз начинали вывозить на поля, весной готовились сообща пахать, сеять. Да помешали. А планы были большие. Жаль, если все разрушится. Да и семью жаль: жена, четверо детей… Как будут жить?.. Дома у меня фисгармония — я ведь и уроки пения проводил в школе. Дети усаживались вокруг, пели: «Смело, товарищи, в ногу!..»

— Моя любимая песня! — призналась Домна.

— Хорошая песня, революционная…

— Может, сжалятся и ради детей выпустят?

— Они? Скорее солнце на западе взойдет!

Он не тешил себя бесплодной надеждой. Но Домне хотелось сказать ему что-нибудь бодрое, утешительное:

— Может быть, сумеем вырваться, убежать? Может, подоспеют из нашего отряда и освободят? — Сама она до последней минуты не теряла надежды, хотя и знала: ждать чуда бессмысленно…

Домна не знала, что из чулана солдаты повели Шомысова к Вычегде и расстреляли.

Без него в тесном и темном чулане показалось Домне холоднее, тоскливее. Шомысов словно унес с собой последнее тепло, согревавшее ее. Вдвоем они могли хоть шепотом разговаривать, утешать друг друга. А теперь она одна.

Домна не знала, сколько дней мерзнет здесь, сбилась со счета. Угрозами и побоями от нее ничего не добились, теперь пытали холодом.

Командир карательного отряда Вяткин, видимо, надеялся, что холод развяжет ей язык. Но Домна не сдалась.

В последнюю ночь она совсем не смыкала глаз. Ходила взад-вперед в тесном чулане, дыханием согревала руки.

Многодневные мучения, жизнь впроголодь сказались: Домна ослабла, силы ее таяли. От постоянных побоев тело не переставая ныло. Казалось, мучениям не будет конца. И все же последние силы она берегла, как берегут последний патрон на случай, когда он больше всего будет нужен.

«Почему я не родилась мужчиной? Палачи сильны, как медведи, а я слабая девушка, — думала Домна. — Но я еще им покажу, кто крепче!..»

Иногда она спускалась с нар и смотрела в дыру в стене на звездное небо, любовалась северным сиянием, вспоминала детство, зимние вечера, когда со сверстниками каталась на санках. Как же весело ей было! Домой приходила вся в снегу, руки красные, горят. Мать бранилась, а сама раздевала, велела быстрее забраться на печку.

«Дорогая мамочка, прощай-прости!.. Золотое детство, каким же ты было коротким!» — думала Домна, не замечая, как туманятся глаза, как навертываются слезы.

Утро наступало медленно. Сначала проступила синева, тьма рассеивалась, таяла.

Под утро отяжелели веки, глаза стали слипаться. Домна крепилась. Времени оставалось немного. Вот уже побледнели звезды, гасли одна за другой, а ей еще надо о многом подумать.

Домна прислонилась к стене чулана, закрыла глаза.

Мысленно она побывала в партизанском отряде, со своими боевыми товарищами, с которыми вместе сражалась. Сколько дней проведено вместе: радость и горе делили, ели из одного котелка. Они за все отомстят бандитам, за все, и за нее тоже!.. Смешно вспомнить, как она кланялась пулям, вздрагивала от близко раздавшегося выстрела, боялась вида крови. Потом привыкла.

Скольких бойцов уже нет в живых? Других ранило, вот так же, как и Проню.

«Милый, добрый Проня, где ты теперь, что делаешь?»

И вдруг она, точно наяву, увидела Проню: стоит рядом, улыбается.