Когда наступает рассвет

«Кончится война, съезжу в Петроград, — думала Домна. — Может быть, и учиться буду там».

Домне захотелось повидать Проню. Она сказала телефонистам, что идет в санчасть, надела шинель и вышла.

Проня сам выбежал навстречу. Он уже заметно повеселел, видно, чувствовал себя получше.

— Давно тебя жду! — обрадовался он. — Знал, что сегодня придешь…

— Откуда знал? Ты что, кудесник?

— С утра левый глаз чесался!

— Значит, придется плакать, — сказала Домна. — Как выздоравливаешь?

— Уже, видишь, хожу! Я живуч, — оживленно говорил Проня. — Хорошо бы выйти на улицу, подышать свежим воздухом!

— Не заругают?..

— Да нет же! Мне это полезно. — Проня попросил набросить на его плечи шинель и, поддерживаемый Домной, направился к выходу. Он был радостно возбужден и говорил, почти не умолкая.

Заметно потеплело. «Для меня хорошо!» — подумала Домна, слушая Проню. А Проня рассказывал о себе, о том, как угораздило его попасть на остров Мудьюг, как бежал оттуда и после госпиталя попросился в красноармейский отряд, с которым и попал сюда.

— Помнишь Мартынова?.. Ссыльный жил в городе, нас он еще на лодке катал? Помнишь? Я тогда бусы тебе подарил.

— Помню, конечно. А что потом было с ним? Где он теперь?

— При побеге его ранило в ногу… До берега-то мы кое-как добрались. Долго блуждали по лесу, чтобы не попасть в лапы белых. Лекарств не было, помочь ему ничем не могли. Нога распухла. Мы его несли по очереди на руках…

Проня оборвал рассказ. Домна тихо спросила:

— Умер?

— Умер…

Шли молча, каждый думал о своем.

— Хороший был человек! — промолвила Домна.

— Да. — Проня помолчал, вспоминая — На берегу мы, бежавшие, разбились на две группы. Нашей удалось пробраться к своим, а вторую группу белые поймали. Расстреляли всех… Это я уж потом узнал.

Дойдя до пригорка, с которого дорога круто спускалась в лог, разделивший село пополам, Домна и Проня остановились.

Вечер был тихий, между облаками то показывались, то вновь исчезали звезды, и все кругом зыбко виднелось в неверном свете. Небосклон на востоке прочерчивала светлая полоса, напоминая Домне памятный рассвет на Неве.

Девушка задумчиво спросила:

— Помнишь Петроград, Проня?

— Все помню! Везет нам с тобой, Домна! Своими глазами удалось повидать революцию, да и сами ее делали вот этими руками. — Проня сжал в кулак здоровую руку. — А как мы с тобой столкнулись у Финляндского, помнишь?

— Еще бы. За широченной твоей спиной мне тогда ничего не было видно.

— Уж так и не было! — засмеялся Проня. — Вот я хорошо помню, как ты мне в бок саданула. — И оба весело рассмеялись.

Неожиданно совсем рядом бесшумно пронеслась ночная птица. Очевидно, вылетела из глубокого лога, поросшего ельником. Домна вздрогнула.

— Напугала, противная!

Проня обнял девушку за плечи, рассмеялся:

— Вот уж не думал, что ты такая трусиха. Это сова на охоту вылетела. Вот и все.

Домна улыбнулась ему.

Они вернулись к санчасти и остановились у высокого крыльца с резными столбцами. Домна протянула ему руку.

— Завтра мне, Проня, рано вставать. Иди и ты отдыхай.

Проню встревожили ее слова.

— Собираешься куда?

— Иду в Подъельск, — поколебавшись, ответила Домна.

— На заставу?

— Туда…

— Береги себя, без нужды не показывай храбрость, — посоветовал он.

— Не беспокойся обо мне! — Домна посмотрела на него и, подумав, сказала: —А бусы я до сих пор храню..

— Сберегла? — обрадовался Проня.

— Сберегла. Я тебя вспоминаю, когда гляжу на них…

— Меня?

— И катание на лодке, и Соборную гору, и как ты там разбрасывал листовки. Какие были счастливые дни! — Она вдруг прильнула к нему и прошептала — Как хорошо жить на белом свете! Правда?

Домна тихонько засмеялась. В темноте Проня плохо видел ее лицо и не мог понять причину смеха. Ои не стал спрашивать Домну, чему она смеется. Он и сам! испытывал беспричинную радость и волнение.

— Скоро белым конец! — сказал он неожиданно.

— Скоро!

— Здесь я много знакомых встретил: в пулеметной команде — Андрея Долгого, в лыжной — Арсения Бежева… Во время боя за Нёбдино Вежева тоже ранило, но не сильно, — продолжал он торопливо.

Домна вынула из кармана гимнастерки что-то свернутое в комочек и сунула в руку Прони.

— Я перед тобой в долгу, — сказала она. — Возьми.

— Что это?

— Кисет. Сама сшила. Кроме тебя, мне больше некому его дарить. Возьми. Как сумела — вышила, не осуди, если не так красиво получилось.

— Это мне?

— Тебе, конечно.

— Мне? — Счастливо улыбаясь, он быстро и горячо зашептал: — Домнушка! Если бы ты знала, сколько раз я вспоминал о тебе! Ты же для меня самая близкая, самая дорогая…

Он хотел еще что-то добавить, но Домна шаловливо схватила высунувшуюся из-под шапки белокурую прядь его волос и ласково дернула за нее:

— Об этом, дружок, потом, в другой раз… Больным спать давно пора. Беги в санчасть. Вернусь, обо всем поговорим. Ладно, милый?

Домна взяла руку Прони и крепко сжала в своей.

Знал бы он, что ждет девушку, задержал бы руку, не отпустил любимую. Но человеку не дано знать, что ожидает его завтра.

Так они и расстались…

На другой день в Подъельск на крестьянских подводах прибыл отряд красноармейцев. Среди них находился круглолицый, с задорными глазами молодой боец. Это была Домна Каликова.

Перед рассветом

Оттесняемые красными войсками в декабре 1919 года белогвардейцы откатились до Аныба. Здесь они построили ледяные блиндажи, отрыли окопы, установили пулеметы. Такие же укрепленные позиции возвели они в прилегающих к Аныбу деревушках, выдвинув заставы. Отряды стояли также в Усть-Неме и Усть-Куломе. Белые цеплялись за Аныбскую возвышенность, чтобы, накопив силы, снова ринуться вперед. В это осиное гнездо и должна была идти Домна.

В Подъельске она прожила два дня, готовясь в опасную дорогу. В день выхода на задание она надела черную юбку, легонькое пальтишко, повязала голову белой шалью. Едва стало рассветать, Домна попрощалась с красноармейцами и села в сани.

— Поехали, Паня! — весело крикнула она ямщику, подростку лет четырнадцати, и лошадь затрусила по селу.

Выехали из Подъельска. Дорога свернула в сосновый бор. Казалось, зимний лес шумел тревожно. Сосны, подступавшие к самой дороге, протягивали ветки к лошади, сыпали на седоков колючий снег.

С каждым новым поворотом Домна удалялась от своих, от дома, от близких, от всего, что было дорогого в ее беспокойной, тревожной жизни.

Чтобы не одолевали грустные мысли, Домна разговаривала с ямщиком-подростком. Мальчишка, подражая взрослым, говорил степенно, иногда замахивался кнутом на лошадь и строго покрикивал:

— Но, давай! А то видишь кнут?..

Домна расспрашивала, как он учится, с кем дружит, умеет ли ходить на лыжах.

— В детстве я любила кататься на лыжах. Бывало, под гору мчимся — аж дух захватывает! — рассказывала Домна.

— Куда же ты едешь, в Аныб? Там белые, — удивился малец, поправляя сползавшую на глаза шапку и, оглянувшись, недоверчиво посмотрел на Домну.

— Ну и что ж? Думаю наняться в богатый дом. Не помирать же с голоду.

— Не знаю, но я дальше Кероса тебя не повезу.

— А если в Керосе я не найду подводы? Неужели не довезешь до Аныба? Тебе же велено.

— Мало ли что велено! Боюсь я туда ехать…

— Чего бояться? Я уплачу. Разве не нужны тебе деньги?

— Как не нужны, да ведь там белые!

— Не бойся, не съедят. Если будут спрашивать, скажешь про меня: едет, мол, искать работу, а попросила подвезти. Я сама все расскажу. Не бойся, все будет хорошо!..

Ни в Керосе, ни в Эжоле подводы Домна не нашла и ей пришлось долго уговаривать ямщика ехать дальше, до Аныба. Надо было попасть туда еще засветло.

Между Эжолом и Аныбом дорога была запорошена снегом, как видно, ездили здесь редко. Лес возвышался вокруг мрачный и густой.