Когда наступает рассвет

Остатки ухи Проня выпил прямо из котелка. Викул Микул добродушно усмехнулся:

— На свадьбе твоей дождь будет лить, парень. Примета есть такая. Раскиснете с молодой-то.

— Ничего не будет, — утирая рукавом губы, возразил Проня. — А и помочит, не беда! Чай, не из глины, совсем не размокнем.

Он украдкой подмигнул Домне, но та сделала вид, что не заметила.

— Ну как, отвели «важную птицу»? — спросила она.

— Жену Керенского? Проводили куда следует. Там теперь знакомятся с ней.

— Жена Керенского приехала? — изумленно поднял брови Викул Микул. — Вот диво. Что же ей тут понадобилось?

— Тихой жизни ищет, — высказала предположение Домна. — Это сокровище мои прежние хозяева, Космортовы, с собой привезли: они старые знакомые. Жена Керенского и Космортова вместе учились, с тех пор и знакомы. Когда работала у Космортовых горничной, много раз про Керенскую слышала.

— А сам Керенский где? Почему жена не с ним?

— Он со своей свояченицей, говорят, за границу удрал, — передала девушка разговор, услышанный в вагоне. — Двоюродная сестра этой Керенской оставила ей свою дочку. Девочка, которая с ней, не родная ее дочка.

— Надо же так чудить! С жиру бесятся! — покачал головой Викул Микул.

— Ну их к лешему! — тряхнул вихрами Проня. — Попадись этот Керенский нам в руки, показали бы ему, где раки зимуют! Сколько крови по его вине пролито… У нас тут свое сражение было, — сказал он Домне.

— Сражение? Здесь? А ну, расскажи! — попросила девушка.

— Слыхала про имение купца Кузьбожева? В Чове оно, ниже города.

— Кто же не знает Кузьбожевых? По всей Вычегде известны. Каменный домина, магазин в городе, рядом со Стефановским собором! — сказал Микул.

Домна добавила:

— А в Чове у них было имение.

— С того имения и началось, — сказал Проня. — Городской Совет решил отобрать вотчину и разделить среди нуждающихся. У них же лучшие луга и пашни вокруг Чова. Но кузьбожевский зять — офицер Горовой, эсерик недобитый — пошел жаловаться в уисполком. А там левые эсеры засели. Они верховодили в ту пору в уисполкоме. Ну ясно, что могло получиться: уисполком не разрешает. Наши кодзвильские, где больше голытьба живет, собрались ватагой, налетели на Чов, избили этого Горового, зачем тот сопротивляется, не дает делить земли своего тестя. Горовой снова в город. Его друзья из уисполкома послали милиционеров охранять имущество Кузьбожевых. Начальник милиции арестовал кое-кого из кодзвильцев. Народ узнал, разъярился. Собралось человек триста. Пришли в город и силой освободили арестованных, разоружили милиционеров.

— Ну и дальше что? — спросила Домна.

— Плохо могло бы кончиться, да из Архангельска на пароходе прибыл отряд красноармейцев. Отрядом командует военный комиссар Ларионов. В городе объявлено военное положение. Эсерики из уисполкома пытались с толку сбить Ларионова: дескать, народ против Советской власти поднялся. Ларионов, не будь дурак, потолковал с народом и понял, откуда ветер дует. Созвали чрезвычайное заседание городского Совета. Изгнали эсериков из состава уисполкома и ввели новых людей, которые за большевиков стоят. Только тогда жизнь в городе вошла в свою колею. Позавчера провели собрание сочувствующих большевикам. Постановили организовать партийную ячейку. Матрос Андрианов, представитель военно-речного контроля, проводил это собрание. У него я вроде в помощниках здесь. И я записался в партию! — закончил свой рассказ Проня и полушутя, полусерьезно спросил у Домны — А ты что, тоже в поисках тихой жизни приехала сюда? Прогадала, коли так рассчитывала.

— Нет, не ищу я тихой жизни. Но, признаться, такого не ожидала встретить.

— А теперь везде так, наверно! — рассудил Викул Микул. — Может, думаете, в нашем селе тишь и гладь да божья благодать? Какое там! Одни, вроде нас, новую власть подпирают, другие к старому гнут.

— Видела бы ты, как у нас тут уездный съезд Советов проходил! — сказал Проня. — Вот уж шумели. Постановили упразднить волостные земства, земскую управу! Чуть до драки не дошло. Съезд решил взыскать с городских купцов контрибуцию в миллион рубликов и на эти деньги закупить хлеба для голодающего населения. Купцы, известно, ерепениться начали, кое-кого в тюрьме пришлось подержать, чтобы спесь сбить. За неподчинение Советской власти посадили за решетку и самого Латкина. Знала его?

— Уездного агронома, что ли?

— Это он раньше был агрономом, а теперь главарь правых эсеров, возглавлял уездное земство.

— Знаю его! — Домна вспомнила, как Латкин с Космортовым приезжали к Гыч Опоню. — Пес он, хоть и гладенький с виду.

— Гладкий он, да вредный! — продолжал Проня. — Эти купеческие сынки все такие, зубами за старое держатся. Знаешь, куда он со своими сторонниками на съезде гнул? Потребовали отделиться, чтобы, значит, свое государство сделать. Да не вышло по-ихнему. А теперь у нас своя партийная ячейка, и подавно им ходу не дадим. Сила теперь на нашей стороне, за народом. А ты, выходит, думала — у нас тут тихая заводь? — рассмеялся Проня. Он вскочил на ноги, приподнял мешок Домны. — О-о! А еще одна ладилась идти. Уморилась бы.

— Не впервые мне котомку таскать! — отозвалась Домна, собирая свои вещи. — Тронулись, что ли? Вон и солнышко к закату уже пошло. Спасибо вам, дядя Микул, за угощение!

— Шагом марш! Только помоги мне руки просунуть в лямки. Ух ты! Не кирпичи ли уж везешь из Питера?

— Приданое свое! — рассмеялась Домна. Потом добавила уже серьезно: — Книги, журналы разные. Приохотилась я там читать.

— Это хорошо, — сказал Проня.

Они попрощались с Викул Микулом, Домна ласково потрепала за русые волосы его сынишку, и, оживленно разговаривая, они зашагали в сторону Вильгорта.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Тучи сгущаются

Прошло три месяца, как Домна вернулась из Петрограда в родные края. В трудной крестьянской работе и домашних хлопотах пролетело жаркое, но короткое северное лето. Наступил сентябрь, прохладный и сырой.

В один из таких осенних дней, в воскресенье, в Троицком соборе служба подходила к концу. Протопоп отец Яков, спеша закончить обедню, провозгласил многие лета, и прихожане стали подходить целовать крест. Среди них был и Гыч Опонь. Когда Гыч Опонь подошел к протопопу, тот поднес к его губам большой серебряный крест и, чуть наклонив голову, шепнул:

— Собираемся в сторожке. Но чтобы никто не видел…

Предупреждение не удивило Гыч Опоня. Усть-Сысольск жил тревожно и настороженно. В городе ввели осадное положение. Всякие сборища были запрещены, и Гыч Опонь в душе только похвалил протопопа за его предусмотрительность.

…В тесной и мрачной сторожке народу собралось уже немало. Здесь был недавно вернувшийся в родной город сын протопопа Виталий Яковлевич, сухой и подтянутый молодой человек в коротком пальто. На его фуражке белесо выделялось пятно от споротой офицерской кокарды. Наклонив голову, он тихо беседовал с вертлявым статистиком Харьюзовым. В глубине сторожки сидел, поглаживая свою раздвоенную бороду, лесной доверенный Космортов. Из-под мохнатых цыганских бровей стрельнул настороженным взглядом в сторону скрипнувшей двери кожевник. Тут был и торговец скотом и другие, в прошлом весьма почтенные граждане, воротилы судеб города и уезда. Не было среди них лишь председателя земской управы Латкина, скрывавшегося от Советской власти.

Протопоп вошел в сторожку последним. Шурша шелковой рясой, он прошел в глубину каморки, мимо вставших ему навстречу людей. Неторопливым голосом дал распоряжение сопровождавшему его церковному сторожу выйти и внимательно следить, чтобы никто из посторонних ненароком не заглянул сюда. Присев к закапанному воском столу, он погладил рукой ниспадавшие на плечи волнистые волосы и острым, пытливым взглядом остановился на каждом из присутствующих. Здесь находились только свои. Люди застыли в немом ожидании, почтительно склонив головы. В помещении пахло затхлым, могильным тленом. Выждав мгновение, отец Яков дал знак садиться.