Когда наступает рассвет

— Олег! Глеб! Что же вы смотрите? Помогите Галочке взобраться на ступеньку! — властным голосом говорила мальчикам их мать. — Михаил Кондратьевич, побеспокойтесь, пожалуйста, о моем багаже! Распорядитесь, чтобы доставили в наше купе! Милая Софи, что с вами? У вас такое измученное лицо.

— Ах, я безумно устала! Мишель, где моя сумочка? Там веер, будь добр, достань. Ах какой здесь шум! И куда нас понесло? — Приставив пальчики к вискам, жена архитектора болезненно сморщилась. — У меня начинается мигрень. Мишель, где ты?

— Я здесь, дорогая. Проходите быстрее в вагон, наше — пятое купе. Ольга Львовна, не волнуйтесь за багаж, все будет в порядке, — успокаивал представительную даму Космортов, вытирая пот со лба. — Эй, носильщик, вещи неси в пятое купе! Да, черт побери, шевелись, скоро поезд тронется!

Космортов был одет по-дорожному, в полувоенном костюме, в ботинках с крагами и с флягой на боку. С незнакомой дамой он держался почтительно, даже подобострастно, мгновенно выполняя каждое ее желание. Видно, это была птица особого полета. Домна слышала, как кричал Космортов, отталкивая от дверей наседающих пассажиров:

— Куда вы? Это спальный вагон! Проходите дальше! Что за народ пошел?! Никакого стеснения!

Не будь Ивана Петровича с Груней и Ксюшей, Домна едва ли попала бы на поезд. Они помогли ей протиснуться сначала в тамбур, а затем и в вагон. Вещи Ткачев ухитрился передать через окно.

Оглядевшись, Домна обратила внимание на молодого солдата со шрамом над бровью. Солдат, свесив ноги в ботинках и черных обмотках, наяривал на гармошке что-то очень знакомое.

— Эй, служивый, откуда будешь? — решилась спросить девушка.

— Коми! — перестав играть, отозвался тот.

— То-то слышу знакомую песню «Шондибан».

— Угадала! Откуда знаешь?

— Еще бы не знать! Сколько раз дома певала… Я сама коми, вильгортская. А ты из каких мест?

— Из Маджи.

— Маджский кашеед, — пошутила Домна. — Вот так славно получается, попутчика нашла! Будем вместе добираться?

— Да уж вместе, выходит! — тряхнув стриженой головой, весело подмигнул землячок. Он был готов еще полюбезничать, но Домна повернулась к окну. Вагон тронулся с места.

— До свидания, Иван Петрович! — крикнула она Ткачеву. — Грунюшка, дорогая, прощай! Спасибо за все! Счастливо оставаться, милая Ксюша!

Все это время она мужественно сдерживала себя, старалась бодриться, даже улыбалась, но теперь, когда под ногами вздрогнул и слегка закачался пол вагона, у нее перехватило дыхание, защемило сердце. Сделав над собой усилие, чтобы не расплакаться, она продолжала улыбаться сквозь навернувшиеся слезы. Больно было расставаться с друзьями. Те бежали по перрону, вслед за вагоном, тепло напутствовали.

— Доброго пути, Домнушка! Счастливо доехать! — в последний раз услышала она голос Ткачева.

Поезд набирал скорость. Уже скрылись из виду провожающие. Кончился перрон. Словно обрадовавшись, паровоз дал пронзительный гудок и сильно рванулся вперед. Замелькали привокзальные служебные постройки, будки, дорожные знаки. Колеса застучали на стыках рельсов, отсчитывая первые версты. Город уплывал, заволакиваясь сизой дымкой.

Домна продолжала стоять у окна, мысленно прощаясь с городом:

«Неужели навсегда? Улыбнется ли мне счастье когда-либо еще пройтись по твоим улицам, Питер?.. Прощай, прощай, Петроград!..»

В родные края

Пора было найти местечко, хотя бы присесть, дать отдых ногам. Внизу сидели трое: муж с женой и мужчина у окошка в глубине. В проходе громоздились вещи пассажиров: мешки, узлы, корзинки. Напротив сидел солдат, вытянув забинтованную ногу. Опираясь на костыль, слегка откинувшись на спину, он дремал. Усталое лицо его было бледным. Его не потревожишь. Рядышком с ним, на самом краешке скамейки, сидела худенькая русоволосая женщина.

«Видать, жена…» — догадалась Домна.

На верхней полке растянулся мужчина средних лет, в рубахе навыпуск. Пиджак его был аккуратно уложен в изголовье. По одежде трудно угадать, что за человек. Лежит, как нагулявший жир налим, блаженствует.

Домна снова опустила взгляд и встретилась глазами с полной женщиной, наблюдавшей за ней настороженно и недружелюбно. Из-под широкой со сборками юбки ее выглядывали добротные башмаки на высоких каблуках. На плечах небрежно наброшен яркий кашемировый платок. Высокую грудь обтягивала голубая сатиновая кофта. У женщины было румяное лицо, на губах играла самодовольная усмешка. Рядом возился с чайником уже немолодой угрюмый человек, крепкий и жилистый, видимо муж. Эта чета уже успела разжиться кипятком. Перед ними на разостланной газете лежали жареная рыба, вареные яички, соль в спичечном коробке.

Первым с Домной заговорил сидевший у окна человек, по виду мастеровой:

— Ты, девушка, чай, не нанялась стоять. Садись на мой чемодан или вот на этот мешок. В тесноте, да не в обиде!

Домна улыбнулась ему: не перевелись еще на свете добрые люди! Но не успела она приблизиться к одному из мешков, как раздался голос круглолицей женщины:

— Ишь нашелся! На свои вещи сажай, а чужими не распоряжайся! Вагон большой, пусть в другом месте устраивается.

Домна не сдержалась:

— Тесно тебе, ты и ищи место, а мне и тут ладно, — и присела на старенький чемодан мастерового.

Сверху свесилась стриженая голова солдата из Маджи:

— Ты что это, тетя, обижаешь мою землячку? Заняла лучшее место и раскудахталась!

Лицо женщины вспыхнуло, зеленые глаза заблестели.

— Какая я тебе тетя? Твои-то тетки на четырех бегают, гав-гав лают… Если нужна девка, посади себе на колени, а добрых людей нечего беспокоить. И так повернуться негде, хоть задыхайся!

— Все уместимся, не велики баре! — вмешался в разговор солдат с забинтованной ногой и ласково обратился к жене: — Марьюшка, что-то пить захотелось! Выволакивай чайник на свет божий!

Женщина достала из-под скамейки большой чайник, из солдатской котомки вынула сухари, белую алюминиевую кружку, налила кипятку и подала мужу.

Солдат взглянул на Домну, предложил:

— Давайте вместе чай пить. Марьюшка кипяточком разжилась. Она у меня молодец! Чайник большой, на всех хватит.

Затем, приподняв голову, он спросил у солдата с верхней полки:

— Эй, браток, как тебя ругают? Как звать, спрашиваю?

— Исаков Ардальон я! А что?

— Спускайся, Ардальон, прополощи кишки. Хватит тебе свою гармошку терзать.

— Я и сам умаялся с ней. Сделаю смену караула. Нацедите кружечку и подайте сюда.

Домна поблагодарила служивого, вынула кусок хлеба, кружку. За чаем завязался обычный дорожный разговор. Солдат с костылем рассказал, как ему чуть не оттяпали ногу, говорил, что едет с женой за Вятку, до станции Мураши, домой, к детишкам.

Пассажир у окошка, услыхав о Мурашах, сказал:

— Выходит, мы с тобой, служивый, вроде земляки. И я из тех же краев. Про деревеньку Спасскую слыхал? Оттуда я.

Домне нравился этот сердечный человек, судя по его рукам со следами окалины — кузнец или слесарь.

К ним подошел грязный, нечесаный подросток в лохмотьях и запел тонким голосом:

Было ему лет девять. Прямо на голое, худенькое тело накинут пиджак, видимо с плеча массивного высокого мужчины, подпоясан веревкой, рукава закатаны. Босые ноги парнишки потрескались. В загрубевших, давно не мытых руках облезлая шапка, которую он протягивал за подаянием.

— Брысь, паршивец! Уходи, уходи отсюда! — замахала руками хозяйка мешков. — Гоните его, поганца, натрясет тут вшей. Гляди, как бы чего не свистнул.

Домна спросила мальчугана, чей он, и откуда, и куда едет?

— Ничейный я, — глядя в сторону, угрюмо ответил мальчик. — Один я, сирота.

— А где отец?

— На войне убили.