Когда наступает рассвет

«…Стареть я стала, доченька золотая, — сообщала о невзгодах матери чья-то чужая рука. — Не зря говорится, если утреннее солнышко не пригрело, вечерним не согреешься… Тяжело стало мне мыкаться по чужим углам да людей обстирывать. Приехала бы ты — успокоила мое истосковавшееся сердце. Пока жива, хочется повидать тебя, мое ненаглядное дитятко, прижать к своей груди, услышать голос твой звонкий…

Скоро лед тронется на Вычегде, пароходы пойдут, дорога тебе откроется до самого дому. Беспокоюсь я очень, писать ты стала редко. Не случилось ли что? Сказывают, худо там у вас живется. А дома, говорят, и нетопленная печь греет. Спеши, родная, не задерживайся долго. Ждем тебя не дождемся…»

Письмо матери привело Домну к решению не тратить времени на поиски работы и ехать домой. Она помогла Груне перестирать белье, выгладить его, заштопать. А когда Нева освободилась ото льда и по реке пошли первые пароходы, Домна стала собираться в дальнюю дорогу.

Наступил день отъезда. В это утро Домна встала ранехонько — еще солнце не успело подняться над крышами домов рабочей окраины.

Поезд отправлялся после полудня, а до того нужно было многое сделать: уложить вещи, сбегать на рынок купить гостинцев для домашних, попрощаться с подругами. И еще хотелось погулять по Петрограду. Домна теперь свободно ориентировалась в городе, особенно на Васильевском острове, у Нарвских ворот, в центре, где часто бывала в свободное время.

Не дымилась прокопченная труба. Вокруг было тихо и пусто. Большие железные ворота на запоре, кругом ни души, лишь у проходной будки в пыли, на солнечном припеке резвятся воробьи.

Домна долго смотрела на кирпичные стены опустевшего фабричного корпуса, похожего теперь на заброшенный дом. А ведь совсем еще недавно здесь было оживленно, особенно в утренние часы, когда с гудком фабричный люд, миновав проходную будку, растекался по цехам.

В раздумье она присела на скамеечку у проходной, где в обеденный перерыв фабричные девчата, делясь между собой последним куском, поверяли друг другу свои тайны, читали газеты.

Домна в последний раз взглянула на фабрику и пошла…

День выдался на редкость хороший. По небу плыли легкие серебристые облака. Ласково пригревало майское солнце.

Домна шла вдоль Университетской набережной, пересекла Дворцовый мост, любуясь Невой, чайками над водой.

Она старалась запечатлеть в памяти, оставить навсегда в сердце все то, с чем суждено ей сегодня расстаться.

Вот и Дворцовая набережная. Много раз она бывала здесь и не могла налюбоваться Зимним дворцом. У массивных узорчатых ворот Летнего сада Домна замедлила шаги. С каким удовольствием она скинула бы полусапожки и пошла босиком по нагретой солнцем земле, как в детстве.

Проходя мимо ограды Летнего сада, Домна с детским любопытством прислушивалась, как в зелени цветущих лип перекликались разноголосые пичужки. На мостовой кокетливо прыгала невесть откуда залетевшая сюда бойкая трясогузка. Глядя на маленькую птичку, Домна вспоминала широкие просторы родной пармы.

На вокзал Домну провожали супруги Ткачевы и Ксюша. В трамвае Иван Петрович, пристроив у ног котомку девушки, говорил глуховатым голосом:

— Не беспокойся, поможем сесть в вагон. И кати домой! Чай, рвется сердечко?

— Соскучилась очень, — ответила Домна.

— Еще бы, — сказала Груня, заботливо поправляя на голове Домны красную косынку. — Жила ты у нас вроде дочки. Не осуждай нас, Домнушка, коли чем обидели.

— И вы не осуждайте меня за беспокойство. Жила у вас как дома. Спасибо тебе, Груня, и вам, Иван Петрович. Всегда буду вспоминать, сколько вы сделали мне добра.

Ткачев по-отцовски потрепал ее по плечу, ласково сказал:

— Ничем ты нам не обязана. Всегда рады принять тебя снова. Будем рады и твоим письмам. Передай наш привет твоим домашним… Пиши, как устроишься там. Обязательно напиши!

— И мне не забудь написать, как приедешь, Домнушка, — слегка дернув подружку за рукав жакетки, попросила Ксюша.

— Напишу, Ксюша. Ведь я без вас тоже скучать буду… — тихо сказала Домна.

Некоторое время все молчали. Ткачев сказал с грустью:

— Вот так и разлетимся по разным местам. Сегодня Домну провожаем, а через несколько дней и мне надо собираться в дорогу.

Утром Иван Петрович предупредил, что на днях он выезжает с продовольственным отрядом на юг страны собирать хлеб для голодающего Петрограда.

Ткачев помолчал в раздумье и спросил:

— Видели сегодня в газете правительственное воззвание? Нет? В Москве объявлено военное положение: раскрыт заговор эсеров и монархистов. А на Дону поднял восстание генерал Краснов. Знаю его, собаку. Осенью он шел на Петроград, да попался в плен. Надо было с ним кончать. А мы выпустили. Поблагородничали… Вот он и поблагодарил, поднял восстание. Так-то, Домнушка. Думаю, и там, куда ты едешь, разгорится борьба не на жизнь, а на смерть.

— Что ты, Ваня! У них там край лесной, тихий! — возразила Груня. — Не пугай девушку.

— Я и не пугаю. Только ведь и там у них есть богатеи. А они везде одинаковы. Новая власть решила лишить их сытой жизни, награбленного богатства. Что же они, так просто и смирятся?

Ткачев вынул из кармана пиджака аккуратно сложенную газету:

— Мне она не нужна. А если понадобится, еще смогу достать. А в вагоне где ты ее возьмешь?.. Ну вот, кажется, подъезжаем! — взглянув в окно, добавил он. — Давайте собираться! Скоро нам выходить.

Домна развернула газету. На первой странице крупным шрифтом напечатано воззвание Совета Народных Комиссаров. Оно начиналось словами:

«Рабочие и крестьяне! Честные трудящиеся граждане всей России. Настали самые трудные недели…»

— Спасибо вам, Иван Петрович! — сказала она, убирая газету. — Почитаю в вагоне.

— И другим не забудь показать! Пусть все читают. Это надо знать каждому!

У Николаевского вокзала толкучка оглушила Домну. Надсадно звенели переполненные трамваи, дребезжали извозчичьи пролетки. Тут и там раздавались крики носильщиков и лоточников, торгующих сомнительной снедью. Были в толпе и разбитные де вицы, и женщины с детишками, и студенты. Встречались военные в офицерской форме со споротыми погонами, бородатые солдаты, раненые, спешившие попасть домой. В шумной разноголосой толпе шныряли бойкие спекулянты с узлами, мешками, корзинами.

— Мешочники! — презрительно буркнул под нос Ткачев. — Порыться у них в мешках, там и масло найдешь, и крупу. У спекулянтов все есть, а народ голодает.

— Ни стыда, ни совести у них! — с раздражением сказала Груня. — Уж я-то их знаю: все, что было у нас в доме, перетаскала на рынок, этим вот… Позабирать бы всех…

— Забирают, ловят! — возразил Ткачев. — Разве всех пересажаешь? Смотри, их сколько, словно клопов, повылазило из щелей.

Людской поток вынес наконец Домну и провожающих на перрон. Тут сутолока была еще больше. У вагонов образовалась настоящая давка. Людей, стремившихся попасть на поезд, было слишком много. Стремясь занять лучшее место, без стеснения толкаясь, крича, переругиваясь с проводниками, люди напирали, силой втискиваясь в вагон.

— Эй, ворона! Что рот разинула, дай пройти с вещами! — крикнул почти в ухо Домне носильщик с двумя солидными чемоданами на ремне через плечо и с узлами, картонками, дорожной сумкой в руках.

Домна посторонилась и увидела своих старых хозяев — архитектора Космортова с женой. Космортов деятельно помогал жене и даме с тремя детьми пройти в вагон. Дама держалась с холодным высокомерием, словно не замечая окружающего. Она была на вид очень моложава, хотя дети у нее были не маленькие. Старшему мальчику лет пятнадцать, второму года на два меньше, девочке лет одиннадцать.

— Софи, проходи в вагон! Ольга Львовна, разрешите, я помогу вам подняться на ступеньку! Позвольте вашу руку! — озабоченно хлопотал Космортов.