Страница 36 из 84
Хорошее настроение, с которым он явился на службу, исчезло. Проклятая почта, лучше бы ее совсем не было…
От заиндевевшего окна Латкин подошел к шкафу и, порывшись в ворохе бумаг, вынул пухлую папку протоколов крестьянского съезда Усть-Сысольского уезда.
Тогда еще уездный агроном, он председательствовал на этом съезде. Сделал доклад по вопросам сельского хозяйства. Как быстро все меняется!
Полистав папку, Латкин задержался на резолюции съезда:
«Понимая чрезвычайно тяжелое положение родины, съезд постановляет:
Всемерно помогать Временному правительству сохранить страну и революцию от гибели. Съезд призывает всех крестьян уезда подписаться на заем свободы, с тем чтобы оказать максимальную помощь Временному правительству…»
Латкин задумался. Эту резолюцию он сам составлял. Сколько надежд тогда возлагалось на созыв
Учредительного собрания! Но прошло всего лишь несколько месяцев, и нет ни Временного правительства, ни Учредительного собрания. Что же делать, чего же ждать? Бросить в печку протоколы съезда и выполнять директивы большевиков? Но тогда придется проститься с земской управой и, может быть, со всяким общественным положением!.. Отделиться, образовать автономию, как советовал протопоп? Но как бы своей головой за это не поплатиться… А если выгорит? Ни тебе декретов о национализации земли, ни других законов Советской власти! Сами хозяева, свои законы будем устанавливать. Кстати, туда же клонит и родной отец…
Отца своего Латкин уважал, считал неглупым человеком. Живет он в достатке, торговые дела ведет отлично. Пользуется общественным уважением; избирался в городскую думу…
Шум, раздавшийся в приемной, прервал его размышления.
Дверь кабинета приоткрылась, и в образовавшуюся щель выглянула лисья мордочка Харьюзова.
— Степан Осипович, тут матрос скандалит, к вам ломится. Как прикажете поступить?
— Какой еще матрос? Скажите, я занят. Поговорите с ним сами. Мне некогда, видите — я пишу.
— Он и слушать не хочет! Толкается, черт…
— А ну отвались, канцелярская крыса! — оттесняя от дверей Харьюзова, сказал матрос в черном бушлате и широко шагнул через порог. — Где тут главный? Это ты, что ли, будешь Латкин?
— В чем дело? — слегка оторопев, отозвался председатель управы и даже привстал с места. За последнее время у него не раз бывали фронтовики, но ни один из них, пожалуй, таким тоном не разговаривал. Но, сообразив, что перед ним простой матрос, решил не церемониться. — Молодой человек, здесь не кабак, а земская управа. Прошу не скандалить.
— Я пришел по делу, а этот ходу не дает.
Убедившись, что от посетителя так просто не избавиться, Латкин велел Харьюзову покинуть кабинет, опустился в кресло и сказал усталым голосом:
— Слушаю…
— Я матрос… Раньше Пронькой звали, а так Прокопий Юркин. Здешний я, кирульский.
— То-то смотрю, будто видел где-то. Не работал ли у Кондрата Мокеевича?
— Было дело: работал у гада. Но я по делу, — шагнув ближе к столу, сказал матрос. — Знают ли в управе, как голодают в городе семьи фронтовиков? Бабушка моя еле ноги волочит с голодухи. А Настасья, вдова с двумя малолетками, муж погиб на германской, та уже совсем доходить стала, одни кости да кожа. Я решил обратиться за помощью.
Уставив на матроса холодные, немигающие глаза, Латкин выжидал, пока посетитель перекипит и притихнет. Не он первый, этот шумный матрос. И до него были. Погорланят, пошумят и уйдут обратно. Самое лучшее — не дразнить их.
— Вот что, дружище! — начал он как можно мягче и спокойнее. — Я, конечно, все понимаю и верю, жизнь теперь трудная. А кто виноват? Подумай сам, разве мы с тобой виноваты, разве мы затеяли всю эту заваруху? Вина лежит на центре! Там испоганили жизнь… Придется перетерпеть, браток! Найди себе место, поищи работу. Если хочешь, могу замолвить слово перед Кондратом Мокеевичем. Кажется, он подыскивал человека. Сыт будешь при нем. А больше ничем не могу помочь, разве только на табачок дать, — Латкин вынул из нагрудного кармана мятую керенку и протянул Юркину. — Это мои личные, бери…
Матрос с негодованием отвел его руку:
— Смеешься, гад?! Я прошу хлеба для семьи.
— Хлеба у меня нет, милейший. Однако его можно купить. Слава богу, в нашем городе пока свободно торгуют хлебом, были бы деньги!
Латкин взялся за перо, давая понять, что говорить больше не о чем.
— Все вы гады паршивые! — хлопнув широкой ладонью по столу, словно припечатал матрос. — Говорите, свободно торгуют хлебом… А на что его купить? Вон какие цены заламывают торгаши. Горькая мука по тридцать рублей за пуд, а получше — и все пятьдесят. Откуда взять такие сумасшедшие деньги? На царевой службе капиталов мы не нажили, только буржуйские карманы набивали. Ты, ученый, сидишь тут, научи, что делать? Для того, что ли, мы воевали, чтобы дома с голоду подыхать?
Терпение Латкина лопнуло. Он вскочил.
— Довольно! Распустились, со службы сбежали, Россию на произвол бросили. Судить мерзавцев…
Кто знает, чем бы все это кончилось, если бы в кабинет не влетела вихрем женщина в беличьей шубке. Это была Суворова, взволнованная, задыхающаяся.
— Степан Осипович! Ради бога, помогите!.. — начала она и вдруг рухнула на стул, уткнулась лицом в муфту и разрыдалась.
Латкин, забыв про матроса, бросился к ней:
— Мария Васильевна, что случилось? — Суетясь и нервничая, он налил в стакан воды и подал ей. — Успокойся, расскажи толком. Муж вернулся?
— Нет… Ах, как это ужасно! — Суворова вытерла глаза батистовым платочком и стала рассказывать более связно. — Настоящий кошмар! Пришли какие-то нахальные солдаты, потребовали ключи от магазина, опечатали все замки на дверях и сказали: не трогать! Оставили охрану. Слышите, Степан Осипович, что творится? Хозяин в Вятке, приказчики разбежались… Что мне делать? Неужели эти варвары оберут нас до нитки? — Хорошенькое лицо Суворовой смешно кривилось. — Степан Осипович, заступитесь, ради бога! Только вы можете мне помочь, только вы! — продолжала Суворова. — Они собираются опечатать все магазины в городе. Так я поняла из их разговора…
— Вперед полный! Здесь нечего больше пороги околачивать! Лево руля! — скомандовал себе Проня и вышел из кабинета.
— Эй, матрос! — крикнул вслед Проне Латкин. — Предупреди там, чтобы немедленно прекратили безобразия! Я им покажу, в острог всех упрячу! Так и скажи всем!
Латкин вызвал Харьюзова.
— Соберите всех, кто под рукой. Я покажу этой солдатне! Мария Васильевна, никто не посмеет посягнуть на вашу собственность! Подумать только, шарить по чужим амбарам. За решеткой им место…
Наспех одевшись, Латкин в сопровождении своих подчиненных направился к дому купца Суворова.
Метель между тем разыгралась не на шутку. Ветер вздымал тучи снежной пыли, яростно завывал и метался.
В такую погоду все обычно сидят дома. Но сегодня на улицах города было людно. Это сразу же бросилось в глаза служакам из управы. Возбужденные лица, настороженные взгляды пугали Харьюзова, старавшегося держаться за спинами сослуживцев. Латкин ничего не замечал или делал вид, что не замечает. Изредка переговариваясь с Суворовой, он невозмутимо шагал рядом, чувствуя себя этаким наполеончиком.
Спустившись к городскому саду, они свернули налево к большому каменному дому купца Суворова. Вслед за ними молча двигалась толпа. У дома купца Суворова толпа остановилась. Ветер хлестал по спинам, по лицам угрюмых людей, но они терпеливо стояли, тихо переговариваясь между собой. Но как только Латкин со свитой приблизился к крыльцу, навстречу шагнул Арсений Вежев в длинной кавалерийской шинели, в лихо заломленной солдатской папахе. Толпа замерла. Сотни глаз напряженно следили за тем, как солдат, загородив дорогу, громко сказал:
— Стой! Дальше ни шагу!
— Почему? — спросил Латкин, засунув руки в карманы пальто.