Когда наступает рассвет

— Как говорится, за компанию и монах женился, — засмеялся Космортов, разливая по рюмкам остаток водки, — А вам, отец Яков, быть министром,

— Богу богово, кесарю кесарево! — ответил, улыбнувшись, благочинный.

Допив водку, они отправились наверх, где концерт уже был в разгаре.

В зале Латкин мало обращал внимания на то, что происходило на сцене. Разговор с протопопом не выходил у него из головы. «На самом деле, какие горизонты вырисовываются, какие заманчивые дали, — размышлял он, полузакрыв глаза. — Если взяться с умом, черт знает каких дел можно наворочать, как разбогатеть…»

Эти мысли преследовали его, пока он не увидел Марию Васильевну. Она уже успела переодеться и снова была в бальном платье темно-синего бархата. Молодая купчиха улыбнулась ему и еле заметно кивнула. С этого момента Латкина совершенно перестали интересовать и концерт, и всякие большие вопросы политики. Он показал Марии Васильевне глазами на выход и, выждав, когда закончится очередной номер, встал и с видом делового человека вышел из зала.

— Как вам понравилась постановка? — кокетливо спросила Мария Васильевна.

— Не могу скрыть восхищения. Получил истинное удовольствие от вашей игры. — Латкин поцеловал надушенные пальчики своей дамы.

Поговорив ровно столько, сколько требовалось для обмена любезностями, Латкин предложил:

— Не пройтись ли нам по воздуху?

Была уже ночь. Над сонным городом проплывали облака. Ветер дул неровно, то стихая, то снова принимаясь жалобно стонать и метаться. Чувствовалось, что начинается метель.

Они направились по пустынной улице в сторону Кируля. Кутаясь в беличью шубку, Мария Васильевна прижималась к спутнику.

— Ах какая ночь! — шептала она, зябко подрагивая. — Темно и страшно! Говорят, в такую погоду волки рыщут. Недавно собаку задрали тут.

— Трусишка вы, Мария Васильевна! Какой волк на председателя управы нападет… Я так рад, что мы наконец вместе! Счастливей этой ночи не помню! — обдавая горячим дыханием ее лицо, нашептывал Латкин.

— И я счастлива сегодня. А дома у нас всегда скука.

Осторожно пробираясь проложенными в сугробах тропинками, они бродили, пока не подошли к дому Латкина на Набережной улице.

Согревая своим дыханием ее холодный кулачок, он предложил срывающимся голосом:

— Зайдемте ко мне. Посмотрите на мою монашескую келью, погреетесь…

— Как можно, Степан Осипович? Уже поздно… что могут подумать люди?

— Вход отдельный, никого из домашних не побеспокоим. Мы ненадолго. К тому же у меня папиросы кончились, портсигар набить хочу. Зайдем на минутку, погреемся, я потом провожу.

— Только ненадолго…

— Конечно же, конечно! Мы пройдем тихо-тихо, нас и не услышат.

Латкин открыл ключом дверь.

У себя в комнате он быстро снял пальто, так же поспешно расстегнул и снял легкую беличью шубку со своей спутницы, схватил молодую женщину на руки, понес на диван.

— Степан Осипович! Степан Осипович! — слабо сопротивляясь, шептала она, но вскоре притихла.

А он продолжал нашептывать ей ласково и нежно:

— Русалочка, ясноглазая моя…

Метель

После длительных холодов небо над Усть-Сысольском заволокло тучами, завыл ветер, поднялась метель.

Ветер дул порывистый и резкий, донося в сердце пармы дыхание далекой Арктики. Там, над ее заснеженными ледяными просторами, стояла полярная ночь. Здесь же, в небольшом северном городке на берегу Сысолы, светало поздно — ночная мгла таяла, и наступал зыбкий рассвет, предвестник короткого декабрьского дня.

Прислушиваясь к вою вьюги, утопающий в сугробах город дремал, точно куропатка в снежной лунке.

Это утро начиналось обычно. Задолго до рассвета расторопные хозяйки, не привыкшие нежиться в постели, затопили печи, принялись хлопотать по хозяйству.

Дым повалил и из труб земской управы, стоявшей в наиболее оживленной части города, на Спасской улице. Подкидывая в печку дрова, сторож старался нагреть к приходу людей выстывшую за ночь казенную хоромину.

А когда забрезжил рассвет, в управу один за другим потянулись запорошенные снегом служаки, и все здесь завертелось своим чередом, как и вчера и полгода назад. Так же мерно отсчитывали время большие стенные часы с тяжелыми, позеленевшими от времени медными гирями, все так же молча, равнодушно взирали из высокой крашеной божницы иконы в фольговой оправе, пахло сургучом и еще каким-то своеобразным запахом, присущим только такого рода казенным заведениям.

Латкин явился в управу с опозданием. Сидевший в приемной статистик Харьюзов, долговязый человек с острой лисьей мордочкой и редкими зубами, бросился открывать дверь в кабинет.

— С добрым утречком, Степан Осипович! — быстро кланяясь, приветствовал он начальника. — Как самочувствие-с? Погодка сегодня, вьюга разгулялась!

— Да, метель, — проходя к себе в кабинет, кивнул Латкин. — Какие новости, Валериан Валерианович? Поступила свежая почта?

— Сию минуточку узнаю! — ответил Харьюзов и исчез, словно его ветром сдуло.

Латкин не спеша снял пальто, поправил волосы, уселся в председательское кресло и, в отличном настроении после вчерашнего вечера, насвистывая мотивчик из «Риголетто», зажег папироску и с удовольствием затянулся.

Почта из центра шла долго. Сначала ее везли поездом до Котласа, затем несколько дней на сменных почтовых лошадях до уездного центра. Железная дорога работала с перебоями, голодные почтовые лошади еле плелись от станции к станции. Латкин каждый раз ожидал почту с нетерпением — события в стране неслись с головокружительной быстротой, и каждый день приносил новое.

В газетах Латкина интересовали сообщения о хозяйственной разрухе, надвигавшейся неотвратимо и грозно, как снежная лавина, об острейшем продовольственном кризисе. Латкина радовали эти сообщения. В его представлении положение становилось настолько отчаянным, что большевикам уже не справиться с ним, и осталось ждать всего несколько дней; ну, может быть, недельку-другую, самое большее — месяц. Каждое утро он вставал с надеждой услышать о крахе большевистской власти. Однако дни бежали, а долгожданного сообщения не было.

В сегодняшних газетах, которые положил перед ним на стол Харьюзов, не было ничего утешительного. А пакет, поступивший из губернского центра, даже поверг его в уныние. Из губисполкома запрашивали, как выполняются в Усть-Сысольском уезде декреты Советского правительства, почему до сих пор не упразднена земская управа и не проводится национализация земли? Новая власть требовала немедленно установить на местах революционный порядок, подчеркивая, что земские учреждения повсеместно ликвидируются и вся полнота власти переходит в руки Советов.

Латкин вынул из стола поступивший накануне циркуляр губернской земской управы, в котором было сказано:

«…Петроградский Совет Народных Комиссаров, который считает себя верховной правительственной властью в стране, на самом деле не является таковой.

Все законы Совета Народных Комиссаров не могут считаться общеобязательными законами и потому не обязательно их выполнять. Законы большевистского Совета Народных Комиссаров о земле и земельных комитетах не следует проводить в жизнь…»

Что делать?

Латкин не против революции и революционных порядков. Еще в студенческие годы он ратовал за революцию. Но, безусловно, не за такую, что устроили большевики в октябре. Не хотелось верить, что это всерьез. Новая власть, новые порядки его не устраивали: еще не успел он как следует обжить кабинет председателя земской управы, как его собираются вышвырнуть.

Нет, он не намерен расставаться с председательским креслом. Всеми силами надо охранять и защищать существующие в уезде порядки. Да, только так он должен действовать в создавшейся обстановке.

Латкин порвал и бросил в корзинку губисполкомовский пакет. Некоторое время он сидел, нахмурив брови и слушая, как где-то под полом скребется мышь.