Когда наступает рассвет

— Пронюшка? И в самом деле он, мой ненаглядный. Точно с неба свалился, золотой сыночек. Вот счастье-то! — Старая Федосья прильнула к груди матроса, обхватила его высохшими жилистыми руками. Слезы бежали по ее морщинистому лицу. Она начала причитать: — Пресвятая богородица! Святые угодники! За что мне, старой, такое счастье привалило? Я ведь не ждала уже тебя и не надеялась увидеть живым! Думала — так и придется умереть, не повидав, сердешного, не услышав твоего голоса… Уже ладилась в поминальничек записать. А вот же, не забыл господь мои молитвы, снова мы встретились, ласковый мой. Раздевайся, Пронюшка. Скидывай дорожную одежду! Чай, домой пришел, к своей бабушке!

С печки раздался голос мальчика:

— А я думал — цыган!

Бабка замахала на него руками, зашикала:

— И что ты мелешь, Васюк? Какой еще цыган! Это же твой дядя, из солдат вернулся. Спускайся живо, помоги поставить самовар. Кипяточком надо согреть дядю Проню, замерз, поди. Вон в какой легкой одежонке, бедняжка! Неужто так всю дорогу и ехал, Пронюшка? — Она сняла с полки крохотную трехлинейную лампу, зажгла, и в избе стало светлее. — Ах ты боже! Мы в избе да замерзаем, а он в дороге в такой-то одежке. Разве не мог получше одеться, сыночек?

— Что ты! Одет я как раз что надо! — отвечал Проня.

— В сапогах-то разве не зябко? — гремя трубой у печки, рассудительно полюбопытствовал Васюк. — Пальцы на ногах не отвалились у тебя?

— Да нет, — улыбнулся Проня. — На службе всю зиму в сапогах и в ботинках прыгаем. На то и матрос.

— А ты разве матрос?

— Так точно! С миноносца «Гром».

— Ружье это… твое?

— Мое.

— А стреляет оно?

— Еще как! Бьет без промаха, точно. — Проня взял отпотевший карабин, вытер его насухо тряпочкой и повесил на гвоздь.

Не спускавшая с него глаз бабушка Федосья робко спросила:

— Пронюшка дорогой! Что уж ты, касатик, вздумал домой тащить это добро? На что оно тебе? Еще выстрелит ненароком.

Проня, сдерживая улыбку, тряхнул головой.

— А вот привез, бабуся. Может, еще и пригодится! — И, меняя разговор, спросил: — Это чьи детишки, бабушка?

— Настасьины, дочки моей двоюродной сестры. Уже с лета живут тут.

— Хорошие ребята! — сказал Проня.

Сняв бушлат, умывшись и причесавшись, он почувствовал себя совсем по-домашнему. Темная фланелька с широким матросским воротником сидела на нем ладно. В полуоткрытый вырез воротника виднелась тельняшка в голубую полоску, а брюки подпоясаны ремнем с блестящей медно-желтой бляхой.

Востроглазый Васютка, когда дядя умывался, заметил у него на левой руке, прямо на коже нарисованный якорь. Но больше всего поразила мальчика котомка матроса.

Проня сначала вынул из нее теплый платок — подарок бабушке. Старушка даже ахнула от неожиданности и прослезилась, а он продолжал вынимать и складывать на стол: связку сухой рыбы воблы, кусок шпику величиной с ладонь, горсть разноцветных леденцов, пачку чаю и связку сушек. Детям он тут же дал по калачу и по паре леденцов, а Васютке, кроме того, два стреляных патрона, чем окончательно покорил его сердце.

Затем Проня вынул из котомки несколько пачек махорки, патроны в обоймах и какие-то две железки, видать, тяжелые.

— Ребята! Это нельзя трогать! — предупредил он детишек и сунул железки подальше на полку, куда малышам не добраться. — Гранаты это.

Что значит гранаты — Васюк, конечно, не понял. Но если дядя сказал нельзя — никаких разговоров не может быть.

В глазах мальчонки дядя матрос стал самым лучшим, самым сильным и храбрым из всех людей на свете.

Самовар начал шуметь, когда с охапкой дров в избу вошла женщина с изможденным лицом и обметанными губами.

— Гость у нас? — свалив охапку дров, устало сказала она. Поправила выбившиеся из-под платка волосы и, догадавшись, посветлела: — Никак Проня?

— Он самый! — подтвердила Федосья и сказала Проне — Это и есть Настенька. Муж погиб на войне, осталась одна, бедняжка, с двумя несмышленышами. Куда деваться? Вот и живем вместе. Авось не пропадем. Дровишки кончились, пришлось ей сегодня в лес ехать… Что так задержалась, Настенька? Устала, поди, сердешная?

— Ничего. Живой вернулась, — сказала Настя, снимая обледенелый старый сукман[13] и развешивая его на перекладины у печки. — В лесу снегу навалило— не приступишься. Сначала воз отвезла самому Назару, а затем уж себе. Потому и задержалась… Силешек-то никаких.

— С нашей еды не очень забегаешь! — вздохнула Федосья. — Утром ничего не поела. Как будут ноги носить?.. Назар что, тоже не покормил?

— И не заикнулся…

Проня, слушая их разговор, не удержался и спросил:

— Чего ты вздумала Назару дрова возить, Настя? Сам он, наверное, еще здоров, как бык?

— Он-то здоров. Только уговор такой был.

— Какой уговор?

— Воз ему, воз нам. Лошадь-то его, и сани тоже. Спасибо еще, что лошадь дал, а то бы пришлось на салазках возить… Ну, слава богу, теперь с дровами будем. А понадобится — схожу, поклонюсь Назару или еще кому… О господи, что за жизнь наступила! Погибель одна!..

— Погибель, да и только! — хлопнув руками по коленам, заговорила Федосья. — Ко мне вон дорогой гость пришел в дом, а угощать нечем. Ах ты, наказанье божье! Пронюшка, дорогой мой, в печке стоят грибные щи. Есть картошка. Может, поешь, сыночек?

— Картошка в мундире? Соскучился по ней. Это же наивкуснейшая еда!

— Тогда садись! И ты, Настенька, тоже поешь. Ребятки, ужинать!

Устроившись в красном углу, Проня привычна очистил картошку и слегка посолил.

— А как у вас с хлебом? — спросил Проня.

— Плохо, сынок, плохо. Лето было холодное, дождливое. Солнышка почти не видели. И осенью нечего было убирать на полях.

— Никак сглазил кто погоду у нас, никогда такого не бывало, — сердито заметила Настя.

— Сколько же хлеба у вас? — допытывался Проня.

— Раза два постряпать, может, наскребем, — ответила старушка, — а там ку-ку. И то уже охвостье, солому подмешиваем. Смотри, каким мякинистым хлебушком тебя приходится угощать, ласковый мой. Не осуди, лучшего нету. Да и тот для детишек бережем, а сами больше вприглядку. Мы-то проживем, а они, сердешные, без хлебушка-то увянут, словно побитые инеем цветы…

За столом Проня внимательнее присмотрелся к бабушке. Очень постарела. Из-под платка выглядывали седые, точно литые из серебра, волосы, ласковые глаза потускнели, запали в глазницах, руки тряслись…

— Выходит, неважно живете, — покачал головой Проня. — Я привез с собой деньжат, хотя и немного, но все же… Как тут можно купить хлеба? Торгуют ли в городе?

— Торговать торгуют купцы, — вмешалась в разговор Настасья, — да цены ужасные! Нам не подступиться! Намедни отнесла в Кочпон Гыч Опоню мужнин пиджак, в котором он в церковь ходил. Уж вертел он его, вертел… А отсыпал за него всего лишь решето ячменной несеяной муки. Говорит, если хочешь хлеб ести, неси что-нибудь получше из одежды. А откуда взять получше-то? Где купить и на что? Сами ходим в обносках, прости господи! Видать, придется с детьми по миру пойти… Куда это тебя понесло? — строго спросила она Васюка, заметив, что тот, крадучись, вышел из-за стола и куда-то собирается.

— К соседям, — сказал мальчик, вертя в руках патроны, подаренные Проней.

— Не сидится тебе дома, пострел! — начала было выговаривать мать.

Но бабушка Федосья заступилась:

— Пусть сходит… Мы еще не скоро ляжем спать. Видишь, ему не сидится!

— Только, смотри, ненадолго! — согласил-ась мать и, когда обрадованный Васюк скрылся за дверью, усмехнулась — Пошел к приятелям хвастаться! Теперь ждите, полная изба их привалит.

И действительно, через некоторое время один за другим стали появляться сначала дружки и приятели Васюка, а затем и взрослые. В избенке бабушки Федосьи набилось народу — повернуться негде! Заняты были все лавки. Опоздавшие устроились на голбце. А ребята забрались на печку и притихли, наблюдая, что делается в избе.

13

Сукман — рабочая одежда из домотканого сукна.