Когда наступает рассвет

В широких крестьянских розвальнях сидели двое, лежал мешок с рожью, потрепанный чемодан самодельной работы; рядом с чемоданом подпрыгивала на ухабах солдатская котомка. Из-под соломы виднелась ложа винтовки.

На перекрестке Георгиевской улицы из розвальней ловко выскочил человек в матросском бушлате и крикнул вознице в рыжем овчинном полушубке:

— Стоп, машина! Кидай якорь, дядя Елесь. Заберу свои вещички, а ты дуй дальше один.

Потерев холодными ладонями уши, матрос постучал каблуками по укатанной дороге.

— Замерз? — спросил ямщик, сочувственно поглядывая на легко одетого моряка, вынул руку из огромной, собачьего меха, рукавицы и стал сдирать сосульки с усов.

— Ничего! — бодро отозвался матрос, взмахнул два-три раза руками, чтобы разогнать кровь, крякнул и поправил на голове шапку. — Посмотрел бы ты, дядя Елесь, на Балтику в осеннюю штормовую стужу. Там — да-а! Крепко пощипывает. Брызги на лету в ледышки превращаются. А волны, чтобы не соврать, высотой с дом. Иной раз так укачает, не надо и вина, ай-люли пошатывает.

— Смотри, паря, что делается! — удивился возница. — Всякое вам, служивым, довелось видать! Господи боже праведный!

Матрос взял чемодан, извлек из-под соломы кавалерийский карабин, привычным движением забросил ружейный ремень себе на плечо и повернулся к вознице:

— Спасибо тебе, отец. Довез до дому.

— Не за что, служивый. Подвез-то я по пути. Да и вдвоем-то ехать веселее. За хлебом нужда заставила ехать. У нас городские торгаши так подняли цены на хлеб, что с живого человека шкуру сдирают. Деревенские богатеи тоже наловчились цены заламывать. Им одежду подавай, сапоги или еще чего-нибудь такое. Отдал я бродни, в которых рыбачить ездил, праздничный пиджак свой да в придачу женин полушалок. Сам дарил ей, сватаясь, а тут пришлось чужой бабе оставить. Жаль до слез, а ничего не поделаешь: дома едоков полная изба. Ума не приложу, как дальше жить, — рассуждал ямщик, поправляя на лошади седелку. — Видать, конец света наступает? Как считаешь?

— Насчет конца света ничего не могу сказать, — усмехнулся моряк. — А вот про Петроград скажу: старым порядкам там положен конец. Царя смахнули, министров в крепость отдыхать отправили. Лучше такого светопреставления, по мне, и не надо… Слушай, дядя Елесь! По-честному скажу: расплачиваться мне с тобой нечем. Хочешь, отсыплю махорочки на пару закруток. Сам понимаешь, не к теще на блины ездил.

— Да это я понимаю: чего взять с матросика? Угости русским табачком, выкурим по цигарке — и разъедемся. По сердцу пришелся ты мне, паря. Всю дорогу распевал да забавлял рассказами. Поеду потихонечку до своего Кодзвиля. А ты, милый, дойдешь ли до дому-то? Может, еще подвезти?

— Зачем? Не надо больше. До Кируля рукой подать! Не успеешь ты на своем рысаке до ворот дотащиться, как я у бабушки Федосьи буду на печке портянки сушить. Прощай, дядя Елесь! Сто лет живи и еще малость прихвати. Полундра! Вот и снова я дома.

Моряк закинул котомку за плечи, прихватил чемоданчик и, поддерживая свободной рукой карабин на ремне, зашагал в сторону Кируля.

Тем временем стемнело. Небо отливало густой холодной синевой. Колючими осколками льдинок поблескивали звезды. Ими был усыпан весь небосвод. Мороз заметно крепчал.

На северной стороне небо выглядело светлее и было похоже на колыхавшийся прозрачный шелковый занавес. Начинало играть северное сияние. Оно проступало все ярче, переливаясь мягкими причудливыми полутонами, иногда пробегало бледно-зеленой волной, вспыхивало холодным огнем и снова угасало, тлея, как подернутые пеплом угли.

Стараясь не замечать холода, моряк шел по кривым улицам уверенно, словно по палубе судна. Он жадно вглядывался в знакомые дома, примечая, где и что изменилось.

Но город был все таким же: те же деревянные дома с тускло освещенными окнами, сараюшки, бани в глубине дворов, дощатые заборы, изгороди.

В конце Спасской улицы, на углу, выделялся большой двухэтажный дом с ярко освещенными окнами. Здесь помещался городской клуб, или, как его возвышенно называли, Благородное собрание. Проходя мимо, матрос заметил у ограды коня, запряженного в легкие санки. Видать, кто-то из купцов прикатил гонять пульку. В освещенных окнах, как китайские тени, то появлялись, то исчезали силуэты людей. Приглушенно доносились звуки веселой танцевальной музыки. Видимо, забавлялись купеческие дочки с бездельниками из чиновников.

Матрос завернул за угол и зашагал темным проулком. И здесь все те же рубленные из бревен домики, сугробы до самых окон. Тихо и безлюдно. На Тюремной улице маячил городской острог, обнесенный глухой стеной из частокола. За этой стеной томились ссыльные, отправляемые по этапу, и другие арестанты. Острог пользовался дурной славой в городе. Матери пугали им не в меру расшалившихся детей. Впрочем, боялись его не только дети.

Впереди показалась кирульская церковь. Несколько дальше, на отшибе, почти у самого берега, стояла старая кузница, где работал ссыльный Мартынов.

«Где ты теперь, Василий Артемьевич?» — вздохнул матрос и, поправив ремень карабина, ускорил шаги.

Но вот и знакомая избенка. Она все такая же ветхая, вся окружена сугробами, из которых выглядывали стояки покосившейся изгороди, чуть поодаль едва просматривается в темноте малюсенькая баня. Под окном у стены, где обычно складывали дрова на зиму, ни полена. Снег у крыльца давно не расчищался…

«Видать, не весело живется!» — подумал удрученно моряк. Он поднялся по шатким ступенькам крыльца, прошел через темные сени, привычно нащупал ручку двери, дернул на себя и, наклонив голову, чтобы не стукнуться о косяк, перешагнул порог.

— Здравия желаю! — громко сказал он, закрыв за собой печально скрипнувшую дверь. На его приветствие никто не ответил. Прислонив карабин к стене, Проня (а это был он) скинул котомку и огляделся.

В избе царил полумрак. И только пространство над голбцем и верхняя часть глинобитной печки были освещены коптилкой, поставленной на опорный брус широких крестьянских полатей. От ее зыбкого неверного света изба казалась еще более мрачной и неуютной.

Осмотревшись, матрос заметил на печке притаившихся детей: мальчика лет семи и девочку года на два младше. Они, прижавшись друг к другу, испуганно наблюдали за невесть откуда явившимся незнакомцем.

— Чьи вы, ребятки? — подойдя к голбцу, спросил матрос.

Мальчонка с темными вьющимися волосами недружелюбно нахмурился и вытащил откуда-то из-за спины старый валенок. Белокурая девочка, наматывая на лучинку лоскутки, отозвалась тоненьким голоском:

— Мы — мамины.

— Какой мамы?

— Нашей!.. — сказала девочка таким тоном, словно на свете существовала только одна мама и уточнять это было не нужно.

— Понятно! — улыбнулся Проня и шагнул к печке: хотел приласкать детишек. Но едва он двинулся к ним, мальчик, замахнувшись валенком, крикнул:

— Не подходи, а то стукну по башке!

— Так-таки и стукнешь?

— Стукну.

— А как тебя звать, герой?

— Васюком его зовут, — бойко отозвалась девочка.

— А тебя как?

— Меня Сашук.

— А я Проня. Вот и познакомились…

— Ты кто? — все еще сжимая в руке валенок, спросил мальчик. — Цыган?

— С чего это ты решил, Васюк?

— Мама поехала в лес за дровами, сказала: «Будете шалить, придет цыган, сунет в котомку и унесет с собой!» — косясь на походную котомку, сказал мальчик.

Матрос рассмеялся. Он сунул руку в карман бушлата, порылся в нем, но ничего подходящего не нашел и сделал попытку подняться на голбец. Но детишки в один голос завопили от испуга.

В соседней комнатушке кто-то зашевелился, послышалось кряхтение, покашливание. Затем, шаркая изношенными валенками, вошла старуха, ласково спросила:

— Чего расшумелись, дитятки? Господь с вами!.. — Тут она заметила матроса и удивилась: — Никак чужой у нас?

— Не узнала, бабуся? — улыбаясь во весь рот, отозвался моряк и, широко раскинув руки, шагнул ей навстречу: — Это я, бабушка. Непутевый твой Пронька.